– Не скажу. Хотя… может, и Стас мизинца моего не стоит! – грустно улыбнулась я. Нет, в том-то и дело, что стоит. Да, такого, как Шувалов, не было прежде и не будет в будущем. А я сказала ему, что ненавижу его!

– Вам с этим Колей надо просто поговорить. Только не так, как я. Все-таки это такая, м-м-м, непростая новость, верно?

– Может, и не надо говорить? – ухватилась за соломинку Ника. – Еще только три месяца, ничего не заметно. Если правильно одеваться…

– Ника, – спросила я, – неужели тебе легко быть с ним и молчать? А вдруг он потом обидится, что ты все скрыла от него? Он имеет право знать, тебе не кажется? Да, это может быть тяжело, но кто знает правду – тот может двигаться вперед. Вдруг он тоже любит тебя?

– Да? – снова разрыдалась дочь. – За что? За что меня любить? Посмотри на меня, какая я жуткая! И в институт провалюсь!

– Что ты, – опешила я. – Ты – жуткая? С чего ты взяла?

– Я что, в зеркало не смотрюсь? – обиделась она, а я вдруг все поняла. В ее возрасте она совсем не представляет, какое она чудо. Боже мой, наши дочери уверены, что ничего не стоят. Как же это мы так их растим?

– Ника, дорогая, ты прекрасная девочка. И очень хороший человечек. И я очень тебя люблю, и ты ужасно красивая и обаятельная, да-да, я не вру. Просто я не говорила этого тебе, потому что мне казалось, что это же очевидные вещи. Кто ж их говорит? Ты красотка и лапочка. Ты сомневаешься? Тогда откуда у тебя столько друзей? Почему тебе мальчишки звонят день и ночь?

– Может, от скуки?

– Ага. И целовались вы тоже от скуки? – покачала я головой. Потом села рядом с ней и посмотрела ей в глаза.

– Что, мам? Ты что? – заерзала она.

– Слушай, я хочу тебе сказать что-то важное. Только не думай, что я хочу тебя успокоить. Ты понимаешь, уверенность в себе – такая сложная штука, она ведь приходит с годами. Ты сейчас просто слишком мало о себе знаешь, вот и не видишь, как ты прекрасна.

– Прекрасна, как же. Вот, смотри, какая тут складка, – Ника ткнула пальцем куда-то в область живота, – и двойной подбородок, вот!

– Где? – прищурилась я. – Прекрасный подбородок!

– А этот нос? Это же просто ужас! Я выгляжу смешно! – не унималась она.

– Знаешь, странное дело. Тебе семнадцать, и ты просто восхитительна, но тебе это невозможно доказать. А мне тридцать пять, почти тридцать шесть – и я очень даже нравлюсь себе. Потому что уже знаю, что я у себя одна, а нос – это мелочи жизни. Хотя твой носик очень милый. Хочешь, я его поцелую?

– Мам, прекрати. – Ника улыбнулась совсем как в детстве, когда она была крохотной малышкой, а я так любила тискать и щекотать ее. И целовать в этот самый носик. И чтобы она смеялась без остановки и вертелась в моих руках.

– Вот такие мы с тобой две красивые молодые женщины. Кто лучше нас? – гордо встала я на диване.

– Да, мы две леди в изгнании! – засмеялась Ника и встала рядом со мной.

– Ну, кто выше прыгнет? – прищурилась я. – Наверняка я.

– Нет, я! – взвизгнула Ника и схватила меня за руки.

Мы прыгали и хохотали, и в этот миг, когда мы были так близко, так вместе, я почувствовала себя счастливой.

– Ты только сама верь в себя, ладно? И все будет хорошо. Обещаешь? – потребовала я.

Ника кивнула.

– Ты думаешь, он действительно может обрадоваться? – задумчиво спросила она.

– В этом мире все может быть. Я не знаю. Возможно, да. А возможно, что и нет. Но если ты не поговоришь, то так и будешь мучиться. И ничего никогда не узнаешь, – заверила я ее.

Ника резко остановилась и села на диван. Я плюхнулась рядом с ней:

– Позвони ему.

– Я бы ему позвонила, но ты разбила телефон. Он теперь не работает. – Ника кивнула на кое-как сложенные на столе обломки.

– Позвони ему с мобильного. Не придумывай ерунды! – усмехнулась я.

Ника кивнула и нерешительно взяла телефон в руки. Я кивнула и вышла на кухню. Не буду ей мешать. У нее теперь начинается своя взрослая жизнь, и я ничем не могу ей помочь, только могу быть рядом. Любовь, как и жизнь, очень сложная, очень непростая вещь. Но нет ничего прекрасней. И нет ничего больней.

Мне было немного страшно, я ходила мимо прикрытой двери в комнату и думала, что совсем ничего не знаю об этом ее мальчике, ее Николае. А вдруг я не права и он действительно сейчас, прямо сейчас разобьет ее сердце? Ведь я дала своей дочери именно тот совет, которым так боялась воспользоваться сама. И что стало, когда я все-таки позвонила? Я осталась одна.

Теперь я точно знаю, что уже давно нет больше никаких НАС, а есть только один красивый самоуверенный сладкоежка на «БМВ», и одна мать и в будущем бабушка-одиночка с жалостливыми голубовато-серыми глазами, с тонкой фигурой и маленькой грудью. А еще с бывшим мужем-охранником, который, кажется, уже женился на другой, и мамой, которая вьет из меня веревки и которую я люблю, просто потому что люблю. Потому что она моя мама, потому что она одинока и сама развалила свою семью, оставила мужа, который ее любил, но так и не написала тех картин, ради которых было разрушено столько всего. Старушка, которой я часто вру, чтобы не вызвать слез в ее глазах. Даже если знаю, что слезы эти – фальшивые. Я никогда не решалась сказать ей правды о том, что думаю или что чувствую, потому что я для нее – это некий выдуманный образ, с которым она много лет живет и не хочет расставаться.

Не знаю, правильно ли это, но похоже, что моя мать, вырастив меня и столько лет живя рядом со мной, до сих пор не имеет никакого представления о том, какой я на самом деле человек. Кто я, что собой представляю, какие достоинства имею и какие недостатки. Что люблю, а чего боюсь. О чем мечтаю. Я была только статистом в мамином спектакле «Жизнь гения среди удобрения». И я должна была играть свою роль до конца. Только вот я что-то в последнее время от этого очень устала. Слишком многое в жизни изменилось, все стало таким серьезным, подлинным и совсем не игрушечным. И я вдруг стала взрослой, совсем взрослой женщиной с разбитым сердцем. И вдруг впервые я не нашла ни одной причины, чтобы снова придуриваться и разыгрывать спектакли. Я больше не понимала, зачем? И так я сделала в своей жизни слишком много того, что хотела только моя мама. Например, поставила на даче этот ее дурацкий забор.

Забор встал во всей своей двухметровой красе, отгородив нас от новых соседей. После эпохального развала великой и могучей нашей фирмы я приехала на дачу, чтобы, хоть и с опозданием, но попробовать прекратить работы по изоляции елочки, а деньги, хотя бы частично, вернуть. Деньги теперь были гораздо нужнее дома, чем вкопанные в землю, забетонированные и покрашенные морилкой. Куда там, прыткий мамин мужик с хитро бегающими глазками гостеприимно развел руками.

– Ну, хозяюшка, принимай работу! – радостно улыбался он.

– Вот это? – Я в изумлении таращилась на дикое заграждение из неструганых досок. Из того, о чем мы в свое время договаривались с этим мужиком, были только железные столбы, врытые в землю.