Три года спустя, в 1938 году, они приехали домой. К тому времени Толливеры покинули Индию и навсегда поселились в своем особняке в Корнуолле. Они заметно постарели и отчасти утратили былую светскость. Сэр Генри проводил целые дни, работая над мемуарами и пропалывая цветочные клумбы. Леди Толливер ходила на рынок с корзинкой в руках и играла в маджонг по вечерам. Дейзи Толливер занималась благотворительностью и солировала на скрипке в местном оркестре.

Дорис вышла замуж за Артура Пенфолда; мы с Джесси были подружками невесты — в белых платьях из органди, подпоясанных голубыми ленточками. Тогда-то, на свадьбе, леди Толливер сообщила нам про Ангуса и Амиту.

— Он везет ее в Европу, в путешествие. Они поживут у ее деда и бабки в Лионе, а потом на несколько дней приедут к нам. — Ее лицо, покрытое густой сетью морщин, светилось радостью от одной мысли о сыне, и я подумала, как чудесно, что она может не скрывать эту радость, не бояться задеть чьи-то чувства или подвести мужа-губернатора. Я решила, что она наверняка довольна тем, что снова живет обычной жизнью, свободной от ограничений, которые накладывало на нее прежнее высокое положение.

— Я уверена, что он захочет повидать вас с Джесси. Он очень любил вас обеих. Я поговорю с вашей мамой, и мы постараемся как-нибудь это организовать.

Джесси к тому времени исполнилось четырнадцать.

— Ты будешь рада, — спросила я ее, — снова увидеть Ангуса Толливера?

— Не особенно, — пренебрежительным тоном бросила Джесси. — И мне совсем не хочется, чтобы он привозил сюда ее.

— Ты имеешь в виду Амиту?

— Я не хочу с ней знакомиться. Не хочу иметь с ней ничего общего.

— Потому что она замужем за Ангусом или потому что она полукровка?

— Полукровка! — хмыкнула Джесси. — Она — чи-чи! Не представлю, как леди Толливер согласилась принять их в своем доме.

Оглушенная, я молчала. Я могла бы понять Джесси, если бы ее терзала ревность, но такая злоба… Расстроенная, я развернулась и вышла из комнаты.

Было условлено, что леди Толливер и Дэйзи приедут вместе с Ангусом и Амитой к нам на чай. Назначенный день приближался, настроение Джесси нисколько не переменилось, и теперь я все больше боялась того, что может случиться. Я представляла себе Ангуса в поношенном костюме, сшитом кое-как местным портным, и его жалкую жену, плетущуюся позади. Что если она не умеет пользоваться столовыми приборами? А может, дует на чай, чтобы его остудить. Что если он уже устал от нее, стыдится своей жены и жалеет об их поспешной женитьбе? И его неловкость передастся нам — как смертельная, парализующая болезнь.

В тот день после ланча друзья пригласили нас с Джесси на пляж. Они захватили с собой корзину для пикника, чтобы там же выпить чаю, однако в три часа мы поднялись и распрощались и через поле для гольфа пошагали домой, с ногами, облепленными песком, и мокрыми купальными костюмами, переброшенными через плечо.

День был ветреный и жаркий. Мы шли по зарослям тимьяна, который, стоило наступить на него ногой, источал сладковатый мятный аромат. У церкви мы остановились, надели на ноги туфли и поспешили дальше. Джесси, у которой рот обычно не закрывался, почему-то молчала. Глядя на нее, я поняла, что она, скорее всего, вовсе не хотела быть такой злюкой все это время. Просто она сильно нервничала перед встречей с Ангусом и Амитой, так же как и я, — просто показывали мы это разными способами.

Мама была в кухне — намазывала маслом свежеиспеченные ячменные лепешки.

— Быстро наверх переодеваться, — скомандовала она. — Скорей! Я все разложила у вас на кроватях.

Сама она — как я успела заметить — была в льняном платье цвета бирюзы с мережкой и в синих стеклянных бусах, которые отец подарил ей на день рождения. Надо заметить, это был ее лучший наряд. Для нас она приготовила хлопчатобумажные платьица с пелеринками — голубые в белый цветочек. Рядом лежали белоснежные носочки, у кроватей стояли красные туфли с ремешками на пуговках. Мы умылись и вымыли руки, и Джесси помогла мне расчесать волосы, густые и вьющиеся, в которые набилась уйма песка.

Пока мы одевались, подъехала машина. Она миновала подъездную аллею и остановилась у наших ворот. Открылась парадная дверь, и мы услышали, как мама приветствует гостей.

— Пошли, — буркнула Джесси. Мы уже подошли к лестнице, как вдруг она бросилась назад, вытащила из ящика комода золотой медальон на цепочке и надела его на шею. Мне тоже хотелось, чтобы у меня был медальон или еще какой-нибудь талисман, — для храбрости.

Они уже сидели в гостиной. Двери были распахнуты настежь, и мы слышали голоса и смех. Джесси, вероятно ободренная тяжестью медальона на шее, пошла вперед, а я, трепеща от страха, двинулась за ней. Проходя через двери, я услышала, как Ангус воскликнул: «О, Джесси!» — а потом стиснул ее в объятиях, словно она по-прежнему была маленькой девочкой. Я успела заметить, что Джесси при этом сильно покраснела. Потом я обвела глазами гостиную: леди Толливер удобно устроилась в нашем лучшем кресле, Дэйзи Толливер примостилась на низеньком пуфе, а у окна, спиной к саду, бок о бок сидели моя мама и… Амита.

Первое, что я заметила, было ее ярко-красное сари, надетое словно в знак протеста. Что еще можно было сказать о ней? Это была райская птица, слишком красочная, чтобы вписаться в традиционную английскую гостиную с ее приглушенными тонами, подсвеченными летним полуденным солнцем.

Она была невысокая, прекрасно сложенная, с гладкой темно-золотистой кожей, напоминавшей оттенком скорлупу коричневого яйца. Глаза ее казались огромными — темные, чуть раскосые, умело подкрашенные. В ушах сверкали серьги, на запястьях — браслеты, пальцы были унизаны кольцами, а на голых ногах красовались золотистые босоножки из тоненьких ремешков. Костюм был индийский, но волосы, очень густые, черные, вьющиеся, выдавали ее европейское происхождение. Они доходили ей до плеч и обрамляли лицо, словно у маленькой девочки. В руках она держала сумочку из золотистой кожи, а в воздухе витал едва различимый мускусный запах ее духов.

Я не могла отвести от нее глаз. Ангус и миссис Толливер подошли поцеловать меня, но я все время смотрела на Амиту. Когда меня представили ей, она не могла сдержать смех. Возможно, дело было в ее темной коже, но мне показалось, что никогда в жизни я еще не видела таких белоснежных зубов.

Она спросила:

— Может, мы с тобой расцелуемся тоже?

Меня очаровал ее голос — она напевно растягивала гласные, повторяя французские интонации.

Я сказала:

— Даже не знаю.

— Так давай попробуем.

Я поцеловала ее. Никогда раньше со мной не случалось подобного чуда; когда я ее целовала, потрясенная и околдованная ее красотой, внезапная мысль промелькнула у меня в голове — на мгновение, словно бабочка коснулась крылом и сразу упорхнула: Так в чем была причина всей этой бури?

Я мало что запомнила из того вечера, за исключением ощущения непривычной роскоши и красоты, которая ворвалась в скромный мамин домик словно порыв свежего прохладного ветра. Ангус, конечно, сильно переменился, но перемены оказались к лучшему: он стал мужчиной. Его мальчишеское очарование и беззаботность исчезли; в нем появились осмотрительность, сдержанность и какая-то внутренняя сила — возможно, то была гордость или чувство собственной значимости. Он казался выше ростом — странно, ведь по мере того как я взрослела, взрослые почему-то становились все ниже. Возможно, он и всегда держался так прямо и с достоинством, а я просто об этом забыла. Забыла, какие широкие у него плечи и какие красивые сильные руки.