Беседа за столом тоже была до ужаса изысканной. Они рассказывали о Венеции и Флоренции, где только что побывали, о картинах Эль Греко, которые посмотрели в Мадриде. Они ездили в Париж, и Ангус поддразнивал Амиту, потому что она накупила там кучу новых вещей, а она только посмеялась и сказала моей матери:

— Как это мужчины не могут понять, что мы просто не в силах устоять перед шляпками, и туфлями, и всеми этими модными магазинами? — Она сказала «магази-и-и-и-нами», и мы все рассмеялись вслед за ней.

Ангус сказал, что они собираются уехать из Индии и поселиться в Бирме, потому что он получил должность управляющего филиалом в Рангуне. Им нужно найти там дом; Ангус собирался купить небольшую яхту и грозился обучить Амиту ходить под парусом. От этого все еще больше развеселились, потому что Амита призналась, что от одного вида лодок на нее нападает морская болезнь, а самый активный вид деятельности, которым она когда-либо занималась, это перелистывание страниц в книге.

После чая мы вышли в сад. Леди Толливер, Дэйзи и моя мама разговаривали, а Джесси, явно простившая Ангуса и снова пребывавшая в великолепном расположении духа, присела рядом с ним и попросила рассказать какую-нибудь историю — про охоту на тигра или плавучие дома в Кашмире. Амита попросила показать ей сад, и я повела ее к клумбе с розами, пытаясь припомнить названия разных сортов.

— «Элизабет Глемис», а это «Эна Харкнесс», а вон тот маленький кустик называется «Альбертина». Он пахнет сладкими яблоками.

Она улыбнулась мне, а потом спросила:

— Ты любишь цветы?

— Да. Больше всего на свете.

Она сказала:

— В Ранкуне я устрою самый красивый в мире сад. У меня будет бугенвиллея и разные экзотические цветы, и жакарандовые деревья, и шток-розы в человеческий рост. На лужайках станут гулять павлины и белые цапли и повсюду будут круглые обсаженные розами озерца с отражающимся в них небом. Когда ты вырастешь, например, лет в семнадцать, приедешь к нам с Ангусом и я все это тебе покажу. Мы дадим в твою честь парадный обед с танцами и ночной пикник на берегу при свете луны. И вокруг тебя, словно мотыльки вокруг лампы, будут увиваться кавалеры, все по уши влюбленные.

Я смотрела на Амиту, ослепленная, загипнотизированная, и представляла себя семнадцатилетней, такой же красивой и изящной, как она, с пышными бедрами и тонюсенькой талией. Представляла своих кавалеров, высоких и стройных, в сверкающих одеждах. Слышала музыку, ощущала ароматы экзотических цветов, видела лунные блики на воде…

Она спросила:

— Ты приедешь?

Голос Амиты разрушил мой сон. В нем больше не было смеха. А в ее темных глазах стояли непролитые слезы. Я знала, что все это лишь мечты. У нее никогда не будет большого красивого сада в Рангуне, потому что жизнь, которую они с Ангусом для себя избрали, не подразумевает подобной роскоши. И я никогда не приеду к ним погостить. Она не осмелится обратиться к моей матери, а даже если и осмелится, та меня ни за что не отпустит. Амита просто позволила себе размечтаться — вместе со мной. Мне невыносимо было видеть ее такой опечаленной, поэтому я улыбнулась, глядя на нее, и сказала:

— Ну конечно я приеду. С огромным удовольствием. Я хочу этого больше всего на свете.

Она тоже улыбнулась, сморгнув набежавшие слезы. Потом взяла мою голову руками и заглянула мне в глаза.

— Когда-нибудь у меня тоже будет дочь. И мне бы очень хотелось, чтобы она была такая же славная, как ты.

Внезапно мы обе почувствовали, что стали очень близки. Мне казалось, я знала ее всю свою жизнь и буду знать теперь всегда. И в это самое мгновение я с пугающей уверенностью осознала, насколько все они были неправы. Мои мать и отец, и Толливеры, и их родители, и прародители до них. Их вековые предрассудки, их снобизм, их традиции распались у меня на глазах как карточный домик.

Благодаря Амите я узнала правду, таившуюся за давними детскими переживаниями, и она изменила всю мою жизнь. В чем была причина всей этой бури? — спрашивала я себя и отвечала: Ни в чем. Люди — это люди. Плохие и хорошие, белые и черные, но, вне зависимости от цвета кожи, от веры и традиций, всем нам есть чем поделиться с другими и чему поучиться у них, пусть даже просто жизни как таковой.

Перед отъездом Амита спустилась к машине и вернулась с двумя коробками — для Джесси и для меня. Когда Толливеры уехали, мы открыли коробки и обнаружили в них кукол. Мы никогда не видели таких: куклы были взрослые, очень тщательно сделанные и красиво наряженные. У них были накрашены ногти на ногах из папье-маше, а в ушах сверкали серьги. Остальным нашим куклам мы сами придумывали имена — обыкновенные, вроде Розмари или Димпл, но куклы Амиты так и остались безымянными. Мы никогда не играли с ними. Их убрали в застекленный шкаф в нашей спальне вместе с кукольным сервизом, подаренным бабушкой, и вырезанными из дерева фигурками животных, которые прислала нам тетка.

Я ни с кем не обсуждала Амиту.

— Ну как, понравилась она тебе? — спросила как-то мама, когда Джесси отправилась на чай к подружке и мы с ней были одни.

Но я не могла рассказать ей, что чувствовала к Амите и что поняла благодаря ей, потому что в этом вопросе нас с мамой разделяла пропасть. Мы не были врагами — конечно нет, но придерживались противоположных мнений, и мне надо было научиться как-то с этим жить.

Поэтому я просто сказала: «Да», — и продолжила жевать свой хлеб с маслом.

Я больше никогда не видела Ангуса и Амиту. Началась война, и они не успели вернуться домой. Когда японцы захватили Бирму, Амита была беременна, однако ей удалось бежать из Рангуна: пешком на север, в Ассам, вместе со служащими Департамента лесного хозяйства, слонами и погонщиками, и целой ордой британских женщин и детей. Ангус остался в городе: заперся в конторе, чтобы уничтожить все ценные документы. Он обещал последовать за ней, однако слишком задержался и попал в плен к японцам. Год спустя он умер в лагере для пленных.

Что касается Амиты, то долгий переход — с учетом того, что самым активным действием в ее жизни было перелистывание книжных страниц, — оказался ей не под силу. Через день после того как измученные беженцы добрались до Ассама, у Амиты начались преждевременные роды. Для нее нашли койку в военном госпитале, однако врачи ничем не могли ей помочь. Ребенок родился мертвым, а через несколько часов скончалась и она.

Кукла, подаренная ею, все еще у меня. Темные волосы ниспадают на плечи, раскосые глаза подкрашены сурьмой, на крошечном сари сверкают блестки и золотая вышивка. Однажды, когда моя пухленькая внучка подрастет, я подарю ей куклу и расскажу об Амите.

И еще постараюсь донести до нее ту истину, которую благодаря Амите с пронзительной ясностью поняла тем солнечным летним днем. Надеюсь только, что к тому времени когда она станет достаточно взрослой, чтобы ей дарили куклу, моя внучка будет знать это сама.

Солнце скользило вниз по небу, на песчаные дюны ложились длинные тени, и пляж постепенно пустел. Мамаши окликали недовольных ребятишек, плескавшихся в теплой воде у берега. Они усаживали в коляски сонных малышей, розовых от солнца, собирали в корзинки разбросанные вещи, разыскивали пропавшие сандалии и купальные полотенца. К семи часам на пляже остались только спасатель, сидевший в шезлонге возле своей будки, парочка неутомимых серфингистов да женщина с непослушным псом.