– Домой, домой! Дома мы с тобой разберемся… Том доносов издать – не птичкам свистать! – бодрым голоском завершил беседу Синкопа.

Стоит терем-теремок-мок-мок, из подстанций рвется ток-ток-ток. Над холмами блещет рог-рог-рог, а из окон льется рок-рок-рок…

Красный рок слепой, гремучий, самый мерзкий,

Самый лучший, ты не морок, не обман,

Ты навек нам дан!

Весенний вечер, как тот квартирный вор, нарисовался незаметно: влез на карниз, встал у форточки, задышал кислятиной.

Старлей Рокош и Олежка Синкопа – Олежка впереди, старлей чуть сзади – шли за Ходынычем по пятам.

Алые, перепачканные свиньей штаны Рокош давно снял и выкинул, а вот ласковое поручение, данное ему наверху, в памяти бережно хранил:

– Вы в кабаке этом посматривайте, что да как. Но пока ни во что не вмешивайтесь. Перед Ходыниным своих намерений не обнаруживайте.

«Как бы не так. Не вмешивайтесь! Это – шиш!.. А вот обнаруживать себя, и верно, незачем».

Следя за пропадающей и вновь появляющейся фигурой, – верней, только за верхней частью фигуры подполковника Ходынина, только что взобравшегося по крутой лестнице на Замоскворецкий мост, – Рокош думал про то, какой же дурень Олежка Синкопа! И прозевал момент, когда Змей-Ходыныч вынул из-за пазухи и опустил на землю какой-то посторонний предмет.

Через тридцать секунд зубья маленького, но цепкого капкана впились Олежке в здоровую ногу чуть выше щиколотки.

От боли и неожиданности Синкопа сел на задницу.

– Блин, сука… Ламер чмуев… – зашипел раненый Олежка, а затем в полный голос крикнул: – Помогите, оппозиционеры капканами рвут!

– Тут, рядом я! – подождав, пока скроется из виду Змей-Ходыныч, не своим, а каким-то низко-хриплым, донельзя расстроенным голосом проорал Рокош.

Вите Пигусову вновь захотелось актерствовать: широко, народно!

Вечером в рок-харчевне он заговорил об этом с Олежкой. Но Олежка был занят какими-то срочными письмами и предложил привлечь для участия в народно-площадной феерии не его – человека занятого, востребованного, именно сейчас решающего важнейшие госзадачи, а Симметрию Кочкину. И актрису от Бога, и ничем не занятую трынделку.

Сима была куда ласковей.

– Кого же ты мне предложишь сыграть, Пигусенок? – с гимнастическим изяществом потянулась она к Вите.

– Светлану Аллилуеву, – неожиданно выпалил Витя.

– Дурак! Кончай финтить! – отстранилась Сима. – Я думала – ты че серьезное, а ты какой-то чеченкой выставить меня хочешь…

От возмущения Сима приятно покраснела, встала и, поругиваясь, собралась из заведения уходить. Однако Витю своими грациозными движениями она с панталыку не сбила.

– Была Симметрия, станешь Асимметрией! – крикнул Витя ей вслед, намекая на возможные кренделя от Олежки за Симины шашни с Ходыниным…

Поэтому на следующий день, который, как вскоре выяснилось, совпал с днем увольнения Ходынина с птичьей кремлевской службы, Витя в два часа дня, и без всяких помощников, поехал к Государственному историческому музею.

Под кремовую воловью шкуру он надел линялый френч. Ноги обул в кирзовые сапоги. Нашел и, кашляя, раскурил черную от копоти трубку.

– Лениных-Горбачевых-Ельциных у ГИМа – пруд пруди! А сто́ящего Сталина нет как нет!

Перед тем, как народно актерствовать у ГИМа, Витя не удержался и доехал до Китай-города. Он бросил машину у бывшего здания Минкульта, а сам – знал потаенное место – спустился к Москве-реке.

Воспоминания о ледяной купели не забывались, они будоражили опасностью, манили смертельным риском!

И хотя весна по-настоящему еще не начиналась, по освобождающейся от оков реке в сторону Черноземной России и дальше в Азию плыл колотый лед, плыли гигиенические пакеты, обрывки плакатов, сломанные веточки мимоз.

Вдруг в мутно-коричневой, с зеленоватыми пятнышками воде мелькнуло что-то пронзительно-синее. Витя по врезанной в гранит крохотной железной лесенке спустился к самой воде. Повиснув на лесенке, как обезьяна, стал ждать.

Захваченные волнами контркультуры, по реке продолжали плыть куски пенопласта, попсовые программки, обрывки дурацких плакатов и глянцевых журналов.

– «Эноб», – прочитал Витя одну из глянцевых обложек и тихо запечалился.

Внезапно поравнялся с Витей и поплыл себе дальше синий колпачок, который Ходынин когда-то напяливал на голову пустынной птице.

Следом за колпачком показался и сам пустынный канюк. Но не весь. Только голова и лапки: ловко, наискосок, по-ресторанному отделенные от соколиного тела, вложенные в прозрачный, вздувшийся от речного воздуха пакет, прикрученный проволокой за кончик к неширокой доске…

Давясь слезами и глотая соплю, Витя всем телом потянулся к воде. Свисая с лесенки и не зная, что делать дальше, он ревел, как дурак. Потом, изловчившись, вынул из кармана сталинскую трубку и зашвырнул ее в воду, в том направлении, где все еще виднелись колпачок, голова и канючьи лапки.

Трубка вмиг утонула.

Захлебываясь непристойными словами, но в то же время крепко удерживая одной рукой лесенку, Витя другой рукой стал сдирать с себя воловью шкуру. Содрав, зажал ее меж колен, а френч, с огромным трудом, но тоже с себя снятый, скомкал и бросил вслед за трубкой в воду.

Френч поплыл горбом.

Догнав через минуту отрубленные лапки и голову, он закрыл их совсем.

Вечером в рок-харчевне Витя рассказал про синий колпачок, голову и лапки Ходынину. При этом трижды напомнил: пустынного канюка украл он, Витя!

– Дай мне в глаз, – взмолился артист. – Сволочь я, сволочуга!

Ходынин задумался.

– Ладно, объявляла, ходи небитый… Я ведь и сам сволочуга. Сколько живого сгубил. И что главное – сколько птиц. Жалко их! Ладно, не плачь. Кельты скоро выступать будут?

– На неделе обещали заехать. И Саня, Санечка с ними!

– Саня – «цэ хто»?

– Арфистка, арфистка, Сашенька Берсень! Та, которая ушла со сцены, когда про хозяйку молодую пели. – Витя даже подскочил на стуле от счастья: – Про тебя она, Ходыныч, спрашивала! Два или три раза! Такой, говорила, представительный. И на важное лицо государства похож – спасу нет!

Сашенька Берсень остановила машину, приоткрыв дверь, позвала негромко:

– Поедете со мной?

Несмотря на Сашенькин тихий голос, Ходынин ее услышал.

Было за полночь. Подхорунжий чуть поколебался, сел в машину, стал на Сашеньку смотреть.