— Не поймите меня превратно, господин Юниус, я не испытываю к вам неприязни. К тому же отец всегда хорошо отзывался о вас.

— Благодарю, — сдержанно ответил Альфред.

— Благодарить не за что: я лишь передала вам слова отца. Собственного мнения о вас я еще не составила. Кстати, раз уж разговор зашел об оружии: говорят, вы неплохо умеете фехтовать. Кто вас учил?

— Фехтование — обязательная дисциплина для всех студентов в Болонье. В других европейских университетах, насколько мне известно, тоже.

— Говорят, его сиятельство обучался в Болонском университете…

— Возможно. Но я его там не встречал.

— Смотрите! — воскликнула вдруг Вероника, восторженно глядя вверх. Над полукруглой крышей епископской голубятни взмыли в небо несколько десятков жемчужно-белых птиц: сделали круг, взбили мягкими крыльями теплый полуденный воздух и скрылись за кромкой желтеющего холма.

— Что ж, господин Юниус, — сказала Урсула, взяв сестру за руку, — нам нужно идти. Желаю удачи в том серьезном деле, которому вы решили посвятить нынешний день. И скажите вашему спутнику, имя которого я запамятовала, чтобы он переменил костюм: у него такой вид, будто он всю ночь спал не раздеваясь.

— Язык у нее острый: того и гляди, порежешься, — усмехнулся Энгер, когда они прошли по улице дальше. — Но могу тебя обрадовать: ты ей небезразличен.

— Вздор. Она изваляла меня в грязи.

— Друг мой, ты куда лучше разбираешься в латыни, чем в женщинах. Она говорила с тобой целых пять минут — а это хороший знак, очень хороший!

Альфред покачал головой:

— Лучше бы этого разговора вообще не было. Почему она надо мною смеется? Неужели я был непочтителен с ней?

— Насмешка лучше, чем полное равнодушие. Она разглядывает тебя, пытается разозлить и смутить — значит, хочет понять, каков ты на самом деле. Пойми, Альф: умная женщина будет долго взвешивать мужчину на весах, прежде чем откроет ему свое сердце. И потом, дочь канцлера можно полюбить уже только за то, что она дочь канцлера. Женишься на ней — будешь богат и получишь тепленькое местечко.

— Тоже решил надо мной посмеяться?

— Отнюдь нет. — Энгер хлопнул товарища по плечу. — Если любишь ее — значит, это судьба. Кстати, что ты скажешь о ее сестре?

— Вейнтлетт? Разве здесь есть о чем говорить?

— В ней есть что-то особенное, не находишь?

— Скажи лучше, что-то невзрачное. Мышиные волосы и бледная кожа. Она напоминает монашку.

— Ну, насчет волос я с тобой не соглашусь — волосы у нее темные и, на мой вкус, довольно красивые. Все дело в том, что Вероника скромна и предпочитает держаться в тени. Однако же из таких, как она, выходят самые хорошие жены: любящие, верные и заботливые.

— Глупости.

— Она ничуть не уступает Урсуле, — настаивал Энгер, — просто ее красота немного другого рода. Ты настолько ослеплен блеском старшей сестры, что не хочешь замечать красоту и обаяние младшей. Мой дядя, отцов брат, нанялся матросом на торговое судно в Гамбурге и проплыл через половину мира. Так вот он говорил: самые неприметные раковины прячут самый хороший жемчуг… — Тут Ханс хитро улыбнулся, подхватил друга за локоть. — Черт возьми, Альф, а как было бы здорово, если бы мы оба женились на дочерях Хаана? Ты — на Урсуле, я — на Веронике. Зять канцлера — звучит будто графский титул!

— Мы пришли, — сказал Альфред.

Потребовалось немало времени, чтобы Юлиана Брейтен согласилась им все рассказать. Женщина была слишком напугана — тряслась, как будто ее бил озноб, прижимала к груди левую руку, обмотанную тряпкой.

— Если вы действительно друзья Германа… — тихо пробормотала она.

— Ты должна нам верить, — сказал ей Альфред. — Мы не причиним тебе зла и ничего не расскажем викарию. Но нам нужно знать, почему тебя отпустили.

Лицо женщины потемнело.

— Это сделал тот человек… Это он заставил меня…

— Что за человек? — быстро спросил Альфред.

— Он назвал себя Генрих Риттер, — ответила женщина. — Он пришел в мою камеру и сказал, что меня отпустят, если я…

…Человек, который пришел к Юлиане Брейтен, не кричал на нее, не угрожал и не звал палачей. Он объяснил ей, что Герман Хейер, ее прежний хозяин, погиб и что ее слова уже не причинят ему зла. Но если она согласится рассказать дознавателям правду, то ее отпустят.

— Не думай, что я хочу обмануть тебя, — сказал он. — Я знаю, что ты невиновна. Ты исповедаешься священнику, а затем расскажешь все господам дознавателям. Скажешь им, что ты честная женщина. Что твой хозяин всегда был добр к тебе, и поначалу ты не хотела его выдавать. К тому же ты боялась, что твой хозяин может наложить на тебя проклятье. Но сейчас тебя мучает совесть, и ты хочешь очиститься перед Господом.

— В чем я должна признаться? — дрожащим голосом спросила Юлиана.

— Что твой хозяин часто покидал дом после наступления темноты. Что ты находила в его комнате пучки засушенных трав, и черные свечи, и чашки с перемолотыми костями. Скажешь, что однажды видела, как твой хозяин вылетает из окна на печном ухвате.

Услышав в ответ еле слышное «я не смогу», Генрих Риттер приподнял ее подбородок.

— Ты много страдала, Юлиана, — сказал он, и его голос звучал почти ласково. — Я вижу, у тебя сломаны пальцы. Поверь, я знаю, что происходит во время допросов. Если ты откажешься, тебя все равно заставят признаться. Но перед этим снова заставят страдать.

— Господин Хейер был добрым и честным, — всхлипнула женщина. — Как я могу оболгать его?

— Он мертв. А ты еще можешь жить.

— Я буду гореть в аду…

По голосу Риттера она поняла, что тот теряет терпение.

— В аду? — переспросил он. — Неужели тебе непонятно, что ты уже попала туда? И единственный способ выбраться — произнести несколько слов, которые от тебя требуют…

Вдруг, без всякого предупреждения, Риттер стиснул ее изуродованную ладонь.

— Должно быть, ты уже забыла об этом, — свистящим яростным шепотом произнес он. — Забыла, какой ужасной может быть боль. Что они применили? Тиски для пальцев? Милая, а ведь это только начало. Боль может быть ужасной, она способна за секунду превратить человека в животное.

Он сдавил ее пальцы сильнее. Боль была резкой, пронизывающей, как будто в ее руку впились челюсти хищного зверя.

— Побледнела, кусаешь губы… А ведь я почти ничего не сделал. Представь, каково тебе будет, если вместо тисков они попробуют что-то еще.