Когда я вернулся в нашу комнату, Риты уже не было.>

<Сентябрь 1939 года. Советские войска вошли в Польшу.

Полагаю, участь моя решена окончательно.>

__________

Славик стоял на площади перед Балтийским вокзалом и беспомощно озирался. Он давно здесь не был. Ему казалось, что он никогда здесь не был. Площадь была заполнена маршрутками и людьми с чемоданами и дорожными сумками. По периметру стояли киоски с цветами и павильончики кафе. Трамвай на площади давно уже не ходил. Даже следа от трамвайных путей нигде не осталось. Вдоль Обводного канала сплошным потоком двигался транспорт.

Славику вдруг захотелось пересечься, совпасть в одной точке с Теодором Поляном, когда тот вышел из трамвая на этой же площади почти семьдесят лет назад. Он попытался вспомнить, где была трамвайная остановка в его детстве, и, кажется, вспомнил, и встал на то место.

Славик рассматривал здание вокзала и впервые удивлялся его красоте, точно никогда раньше не видел его со стороны, точно что-то всегда застилало ему взор.

Стоя на привокзальной площади, он вдруг представил себе карту, расстеленную дома, на круглом обеденном столе. И ту, первую страницу дневника, где Теодор Полян описывает свой приезд в Париж.

Славик мысленно соединил Белую Церковь, Люблин, Париж, Ленинград, опять Белую Церковь… Ломаный круг замкнулся. И произошло это благодаря ему, Славику.

От этой мысли он испытал невероятный восторг. И внезапно вспомнил, что подобное чувство когда-то уже испытал, давно, но здесь, совсем рядом, в кухне их коммунальной квартиры, и, может быть, накануне или после того дня, когда к родителям приходил Теодор Полян.

День тогда был будний, потому что никто не готовил, не мыл посуду и не стирал, и он, придя из школы, мог свободно гонять свой мячик. По приемнику, висевшему над дверным проемом, шла какая-то радиопостановка, кухня была залита солнцем, он набивал мяч, посуда на полках чуть позвякивала в такт его ударам. И вдруг постановка закончилась и началась музыка. Он не расслышал ее названия. Играл оркестр, и музыка была такой, о которой его мама говорила – «захватывающая». Славик встал возле дверного проема и, подняв лицо к тарелке радиоприемника, слушал. Он и сейчас не смог бы описать ту музыку, но он запомнил звуковые волны, которые раскачивали его, и свое желание слиться с ними. Витой матерчатый шнур спускался от приемника к розетке, и больше всего Славику хотелось выдернуть штепсель и сунуть пальцы в отверстия, чтобы музыка пошла прямо через него…

Кто-то тронул его за руку. Славик вздрогнул, открыл глаза. Молодой человек участливо вглядывался ему в лицо.

– Вам плохо? Проводить вас?

Славик сморгнул слезы. Вытер их со щек перчаткой.

– Нет, все хорошо, спасибо, мне тут, рядом, я дойду.

Он пересек площадь, вышел на набережную и обернулся. Над крышей вокзала дрожало пропитанное паровозной гарью марево, и в нем растворялось низкое декабрьское солнце. И в темной глубине этого закатного сияния что-то угадывалось, что-то такое, что имело прямое отношение к его, Славика, жизни, и во что он никогда не смел верить. «Счастье… Вот счастье-то…» Он поймал себя на том, что уже несколько раз мысленно повторил слово «счастье», причем применительно к себе. Он удивился. Ему не понятно было, почему, откуда возникло это слово именно теперь, когда столько беды, своей и чужой, обрушилось на него…

Языком он коснулся пластмассового нёба у себя во рту: на другой день после разговора с Августой Игнатьевной, утром, когда Сонечки не было дома, он решился.

Сначала он сидел, склонившись над картой, и в лупу снова и снова рассматривал города, которые имели отношение к егоистории. А потом и другие города, о существовании которых он никогда не знал, но которые теперь оказались вдруг так близко. Чем дольше он смотрел, тем сильнее ему хотелось рассеяться в этом пространстве и одновременно втянуть его в себя, поместить внутрь. И тут он почему-то вспомнил о зубном протезе с варшавского рынка.

Он достал его из серванта, вымыл хозяйственным мылом, и надел вместо обычного. Ему было страшно, и даже возник позыв к рвоте. Но он преодолел себя. Протез был тесноват, и к концу дня сильно натер десну. Славик полоскал рот содой и терпел, и даже на ночь его оставил, вспомнив как когда-то давно, когда он только начал всерьез то, что называется «заниматься зубами», протезист посоветовал: «Не снимайте на ночь». И пояснил почему: «Во сне организм как бы адаптируется к постороннему предмету, начинает воспринимать его как часть себя». Действительно, на следующее утро Славику стало легче. К тому же он чувствовал странное удовлетворение от того, что сделал это.

Сейчас, спустя десятилетия оказавшись в местах своего детства, он решил не проверять, на месте ли те буквы, по которым он когда-то учился читать. Не стал он и переходить на другую сторону Обводного, чтобы посмотреть на дом, где когда-то жили он и Ава. Он понял, что приехал сюда только ради площади и вокзала. И, как оказалось, ради слова «счастье», всплывшего с самого глубокого дна зимнего сумрачного заката.

Вечер выдался хороший, безветренный, температура чуть ниже нуля, домой Славику не хотелось, и он решил поехать в центр, прогуляться.

Была середина декабря, и город, уже украшенный к Новому году, белый и золотой, напоминал декорации зимней сказки в Мариинском. Славик вспомнил, как мама рассказывала ему о походе в театр, их, всех троих, когда они были еще вместе, накануне того последнего Нового года. Давали «Спящую». Спектакль был длинным, он устал и спрашивал: «Ну, когда же она проснется?», а потом и сам заснул, счастливо притулившись к отцу…

Славик шел по Невскому, над которым висели светящиеся гирлянды. Заглядывал в витрины магазинов и кафе. Перед Гостиным двором постоял возле искусственной елки. Потом свернул на Большую Конюшенную и дворами Капеллы пошел на Дворцовую.

Дома, на столе, накрытом географической картой, его ждал дневник, уже расшифрованный и с помощью Гоши частично набранный на компьютере и распечатанный. И мысль об этом волновала Славика до спазма в горле, волновала так же, как рассказ Эмочки о январском дне сорок второго года, том дне, когда конвойные вывели группу босых, полуодетых заключенных на сорокаградусный мороз и посадили в снег. План начлагеря стал понятен, и тогда к заключенным, растолкав конвой, прошла женщина. Задержать ее не посмели, она была врачом лагерной санчасти. Она опустилась на снег рядом с одним из замерзающих зеков и так с ним и осталась.

…В тот вечер, когда Эмочка рассказывала о гибели Поляна, они засиделись допоздна. Гоша суетился вокруг них сначала с валерьянкой, потом с водкой. Позвонили Сонечке, она пришла, села, смущаясь, на краешек стула, пригубила водки, засмеялась, но глянула на мужа и по-детски прихлопнула рот ладошкой.

Уже прощаясь, в коридоре, Славик наклонился к самому уху Эмочки:

– Вы представляете, что случилось… – шепот его был горячим и сбивчивым. – Представляете… Я ведь только через него смог себя понять… и, кажется, полюбить. Представляете…