– Ниче, – сказал братик. – Одну станцию назад открутим.

Мы вышли на пустом полустанке, перепрыгнули на встречные пути, нашли на столбе ржавую железяку с расписанием поездов и обнаружили, что следующая электричка будет через полчаса.

– Пойдем пешком? – предложил братик. – В ломак торчать тут.

– А пошли.

Сначала мы бодро топали по путям, но шпалы, как водится, были уложены так, что под обычный шаг вовсе не подлаживались – нога все время сбивалась.

Спрыгнули на гравий насыпи, но там разъезжались ноги, и мы сбежали на полянку, а потом и вовсе пошли леском наискосок.

– Вон там его деревня! – сказал братик и неопределенно показал куда-то в сторону уже не полдневного, а мягко рассеивающегося солнышка. – Ща мы коротнем. Как раз на огород к моему корешку выйдем.

В лесу было сумрачно, тихо и много паутины.

Сплевывая паутину и пауков, мы беззлобно переругивались.

– Рыбалка… Рыбалка у них…. – ворчал я. – Ночью будете рыбу ловить?

– А че? – дивился братик. – Ночью самый клев. Рыбу ночью на хавчик пробивает. Как после подкурки. Мы половим, а ты в песке полежишь. Ты же хотел, да? Вот будешь всю ночь в песке лежать, как весло.

Так и шли, беседуя. Немного попели добрых песен. Потом часок помолчали раздумчиво. Потом начали волноваться.

– Мы ведь заблудились, Валек, – сказал я братику, в сотый раз ломая сучья, лезшие всеми пальцами прямо в глаза.

– Ага, – признался братик.

Мы присели под деревом и закурили последнюю на двоих.

– Обратно пойдем? – предложил я.

– А хер его знает, откуда мы пришли.

– О как…

Еще помолчали.

– Чур, я тебя первый съем, когда пора придет, – сказал братик.

Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.

Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме все больше походил на старого урку.

– Слушай, – спросил он меня. – А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»

Тут как раз, в тон его словам, кто-то затрещал сучьями неподалеку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.

Неведомый кто-то пропал, и звуков больше не было.

Мы постояли с минуту, сжимая и разжимая кулаки. Не знаю, как братик, а я с трудом сдерживался, чтоб не лязгать всеми зубами.

– Ты чего ко мне прилип? – спросил братик.

– Сам ты прилип.

Мы так и не двигались с места.

– Смотри, – сказал братик, – Муравейник.

– И что? Предлагаешь заночевать в нем?

– Я вспомнил, что муравейники бывают только на южной стороне деревьев.

– Ну?

– Юг – там.

– На юг пойдем? И куда ты надеешься придти? В Крым? – я нарочито говорил деревянным языком, смиряя буйные челюсти.

– А по фигу. Не тайга же тут. Куда-то должны выйти. Пока еще видно хоть что-нибудь, будем двигаться. Потом на деревья заберемся и спать ляжем. Никогда не спал на деревьях. Когда еще представится такая возможность.

Мы двинулись на юга, хотя уже куда медленнее и прислушиваясь к лесу, который был тих и жуток.

Каждую минуту ожидали услышать медвежий рык за спиной или волчье завывание, но никто не выл, не рычал, не оголял зубы нам навстречу. Изредко только птицы взлетали, хотя и первого взмаха их крыльев вполне хватало, чтоб сердце падало в самый низ и долго потом поднималось обратно, еле живое и скользкое.

– Вон просвет какой-то, – первым приметил братик.

Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.

– Тут и останемся, – порешил братик. – Сейчас костерок разожжем, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдешь.

– А к огню не сбежится все лесное зверье? – засомневался я.

– Сбежится. Но они издалека будут любоваться… На два сладких куска мясных…

Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.

– На хер этот костер, – раздумал братик нежданно. – Смотри вон туда вот, – зазвал он меня. – Видишь? Огни. Деревня там.

Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.

Одну палку, впрочем, я оставил, и шел, сжимая ее, радостный, с гулким сердцем.

– Люди! – хотелось кричать радостно. – Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!

Братик тоже повеселел.

– Сейчас придем, а там девки хороводы водят, – мечтал он. – Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока… В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно – хихикать… А когда меня разглядят – тут любое сердце девичье дрогнет.

Я смеялся, донельзя довольный.

– Дрогнет, да, – поддакивал я. – Скажет: «Эка невидаль из леса вышла… Начудит же Господь!»

Огни становились все ближе, и незадолго до деревни лес кончился – остался, корявясь сучьем и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: еще какое-то время терся под ногами хлестким кустарником, а потом отстал окончательно.

– Не сожрал нас! Не сожрал! – хотелось крикнуть ему, и кулаком погрозить.

К тому времени темнота опустилась кромешная, и последнее расстояние до ближайшего двора нам далось особенно трудно: едва ноги не поломали в ямах, куда безопаснее было б на четвереньках добираться.

А потом еще и псина залаяла, таким злым голосом, что захотелось чуть ли не обратно в лес вернуться.

– Твою мать! – ругался братик. – В лесу не сожрали, а здесь загрызут.

Я поначалу сжимал свою палку, но потом подумал, что никаким суком от злобной псины не отмашешься, и бросил оружие наземь.

– Эй! – заорал братик, и собака залаяла еще пуще, благо она все-таки привязана была – слышалось, как цепь ее гремит.

– Эй, люди! – крикнул он еще раз, и мы вздрогнули, когда женский голос совсем близко спросил:

– Кого зовете?

– Черт! – выдохнул братик.

Мы напрягли глаза на голос и увидели, что метрах в трех от нас стоит человек, прямой и спокойный.