Я слышал когда-то, что они тут уже лет… не знаю… сто что ли… или двести живут. Это каторжный поселок, каторжане они бывшие. Пришли в свое время и поселились. И жили только дурными делами. А сейчас, наверное, уже и породнились все – они ж никогда с других деревень людей не принимали. Много их там теперь? Тридцать дворов, да? А раньше, дед нашептывал мне как-то, побольше было. Церковь они не строили никогда; не знаю, кому они молились и молятся…

– Ну, ты знаешь, Валек, кровавая порука крепче попа держит…

Братик медленно и несколько раз кивнул головой, раздумчивый и тихий.

– В другие времена здесь часто люди пропадали, – рассказал кореш, – В большую войну у нас находили зарезанных баб в ограбленных домах: и все на Воров кивали, когда друг с другом говорили; но если милиционеры являлись, замолкали сразу. Власти тогда все равно о чем-то прознали и единственный раз к Ворам военную экспедицию направили. Каких-то мужиков оттуда забрали на фронт, но многие, говорят, попрятались в лесу, как волки. Короче, чуть ли ни одни бабы и были в деревне. Не пожгли их тогда, а надо бы… так и живут теперь.

А в последние годы редко о них вспоминают… Лет семь назад по реке сплавлялась целая семья – вот тогда пропали три человека, так и не нашли. И года три тому – грибники сгинули, тоже втроем. Здесь уверены, что это Воры все. Уверены и молчат. Участковый местный, который меня повязал, – он там ни разу в жизни не был… А, может, и был, черт его знает…

– …А может, это чепуха все, – в тон корешу добавил я, ошалевший от всего этого несусветного рассказа.

– А может быть и так! – неожиданно поддержал меня кореш и даже хлопнул по плечу, вполне дружелюбно. – Я там тоже давно не был, – добавил он и засмеялся хорошо.

Мы вышли покурить, и вокруг была нежная ночь, и комарья мало – в августе его всегда меньше, а то бы нас обескровили в лесу.

На другой день мы побродили с бреденьком, братик с корешом помахали удочками, я повалялся в песке, он воистину, как и заказано было, оказался горячим, белым и нежным.

К вечеру, пожарив свежей рыбки, мы от души напились и много говорили, как я и предполагал, за тюрьму. Вернее, они говорили, а я слушал – но рассказы были забавны, и оттого все мы хохотали до изнеможения, особенно я. О Ворах забыли напрочь – по крайней мере, не вспоминали вслух больше.

Следующим ранним, сырым и полутемным еще утром кореш договорился с соседом и нас на тракторе, за несколько купюр, домчали, терзая кишки, до самой станции. Обнялись с корешком и расстались нежно, но по-мужицки, еще до прихода электрички: трактористу надо было на работу, и так не раньше полдня ему предстояло вернуться.

Станция была неожиданно многолюдна. Поразмыслив, мы вспомнили с братиком, что сегодня понедельник: люд из местных деревень отправлялся в город, немножко подзаработать кто где.

Несколько человек у платформы торговали молочком, ягодой, грибками, яблочками, свежей рыбкой – все это, понятное дело, выставлялось для тех, кто проезжает мимо на электричке из одного города в другой; местных таким добром было не удивить.

– Купим мамке ягод что ли, – предложил братик. – Тут дешево все, наверно.

Мы пошли на яркий запах лесной ягоды и порадовавшись виду ее, поискали глазами продавца, он стоял неподалеку – тот самый дед у которого мы ночевали.

Я признал его по костистым рукам, а братик – по каким-то своим приметам, может, и по запаху.

– А вы здесь, голуби? – обрадовался дед. – А я думаю: куда делись, ушли ни свет ни заря. Постеснялись разбудить нас? Хозяйка встала, щей для вас наварила, пошла будить, а там пусто.

Мы молчали, разглядывая деда. У меня взмокли ладони.

– Ягод, что ли, хотите? – улыбался дед хорошими зубами. – А я и угостить могу. Вот держите, – и он выдал нам кулек бумажный, чуть отекший красным соком.

Я отшатнулся было, но дед ловко подцепил меня, как крюком, костистым пальцем за рукав, притянул к себе, и ягоды в руку вложил.

И с другого лукошка, зацепив одной рукой сразу три яблока, братику выдал.

– Спасибо! – сказал я.

– Бог спасет, Бог спасет, – отозвался дед.

Глаза его были добры и лучисты. В одном собиралась и никак не могла собраться мутная слезинка, словно старику было смертельно жаль чего-то.

Мы сидели в электричке и держали яблоки и ягоды в ладонях, не решаясь попробовать.

Станция отчалила и уплыла.

– Ну что, съедим по яблочку, – разговелся наконец братик.

Он вытер о рукав одно и дал мне. Вытер второе и надкусил сам. Брызнуло живым из-под зубов.

Бабушка ела арбуз.

Это было чудесным лакомством августа.

Мы – большая, нежная семья – собирали картошку. Я до сих пор помню этот веселый звук – удар картофелин о дно ведра. Ведра были дырявые, негодные для похода на колодец, им оставалось исполнить последнее и главное предназначение – донести картофельные плоды до пузатых мешков, стоявших у самой кромки огорода.

Картофель ссыпался в мешки уже с тихим, гуркающим, сухим звуком. От мешков пахло пылью и сыростью. Они провели целый год в сарае, скомканные.

Мешки тоже были рваные, но не сильно; иногда из тонко порванной боковины вылуплялась маленькая, легкомысленная картофелинка. Когда мешок поднимали, она выпрыгивала на землю, сразу же зарываясь в мягком черноземе, и больше никто ее не вспоминал.

Было солнечно, но солнечный свет уже был полон августом, его медленным и медовым исходом.

Я все время ловил себя на мысли, что мне хочется встать и долго смотреть на солнечный диск, будто расставаясь с ним на долгое счастливое плаванье. Наверное, мне просто не хотелось работать.

Подумав, я сказал, что едва ли сбор картошки является мужским делом, но меня не поддержали. Против были: моя мать, моя тетка, мои сестры и даже забежавшая помочь соседка.

Только бабушка вступилась за меня.

– А то мужское! – сказала она. – Когда это мужики в земле ковырялись. Это бабьи заботы. Ложись вон на травку, пока мы собираем. Вон какие мешки таскаешь, надорвешься.

Бабушка говорила все это с неизменной своей милой иронией, – и все равно бабы закричали на нее, замахали руками, говоря наперебой, что только мужчины и должны рыться в земле, некуда их больше приспособить.

Иные, взрослые мужики, между тем, не работали. Дед возился во дворе с косами, подтачивая и подбивая их. Отец ушел на базар, и обратно, видимо, не торопился. Крестный отец мой – брат отца родного, полеживал возле трактора.

Утром он попытался трактор завести, но что-то неверное сделал механизму, и трактор непоправимо заглох.

Сосед Орхан, беженец с юга, тракторист, проходил час спустя.

Он был добрый человек и вовсе не понимал шуток.