Когда машина фирмы «Драйвер» подъехала к Тосно, дождь кончился, но солнце так и не показалось из-за размазанных по небу серых туч. На дороге стояли огромные лужи, и колеса машины Зданевича вздымали фонтаны брызг, от которых не могли укрыться спешащие по тротуарам люди. Возможно, они посылали вслед хулигану-водителю брань, но она, как известно, на вороту не виснет. Сейчас Антон Зданевич был особенно невосприимчив к ней. Ему казалось, что из-под бортов машины вырываются прозрачные крылья, которые несут их с Дарой прямиком к счастью.

В доме было холодно, сыро и пахло затхлостью. Двери разбухли и с трудом открывались. Деревянные половицы болезненно скрипели на разные лады. Дома не любят, когда в них не живут постоянно, и неуклонно ветшают и старятся прежде времени, как заброшенные взрослыми детьми родители, больше не приносящие дивидендов.

После зимы Антоновы отец с матерью еще ни разу не выбирались на дачу, потому что ждали Ольгу и внуков. Хотели немножко пожить всем табором в городской квартире, а потом уж и перебираться на постоянное жительство в Тосно. При мыслях об Ольге Зданевич поморщился. Она сейчас едет с детьми в поезде и, возможно, думает о нем. Знала бы жена, чем он сейчас собирается заняться. Может, все-таки не стоит? Но… зачем тогда сюда ехали?

Антон открыл окно, чтобы проветрить комнату. Из-за туч прямо в глаз ему ударил веселый солнечный луч, а в дом ворвался влажный воздух весны. Он был таким свежим и чистым, что Зданевичу захотелось немедленно вылезти через окно и сбежать от Дары. И зачем только ему вспомнилась Ольга? То, что произойдет сейчас между ним и Дарой, будет нечестно по отношению к их семьям, нечисто и пахнуть будет не весной, а запахом затхлого дома – запахом разложения и старости. Их весна осталась в канувшем в вечность городе Ленинграде. Ее не вернешь. Он обернулся к Даре, чтобы сказать ей, что они поспешили, что не стоит ничего начинать сначала, потому что будет только хуже.

Женщина стояла, прижавшись спиной к бугристым, облупленным дверям. Солнце опять спрятало свой луч за тучи, в доме стало темновато, и Дара показалась Зданевичу совсем юной, испуганной, несчастной и… пристыженной. Ей будто было стыдно за то, что она сюда приехала. Она пыталась отогнать этот стыд легким потряхиванием головы, но у нее ничего не получалось, и от этого делалось стыднее еще больше. В ее глазах Антон увидел просьбу помочь ей справиться с этим стыдом, успокоить словами о том, что все между ними хорошо и правильно, что любовь, которую они испытывают друг к другу, не может быть стыдной.

И мужчина устыдился сам. Женщина пришла к нему с мольбой о прощении, со словами любви… То, что произойдет сейчас, не будет изменой. Они просто на время возвратятся в собственную юность. Они возьмут от жизни то, чего не сумели взять раньше по причине своей детской чистоты и неопытности. А потом они снова вернутся в свои семьи. И все потечет своим чередом. Все останется на своих местах.

И Зданевич отпустил свою душу, и опять на него накатила волна воспоминаний. Как же он любил эту женщину в юности! До такой степени, что не смел коснуться ее тела. Ему достаточно было просто любоваться ею и целовать ненаглядное лицо. Неужели сейчас ему можно все? А вдруг от этого будет только хуже… Или не хуже… Почему вдруг хуже? Будет так хорошо, как никогда!

Зданевич со смущенной и нежной улыбкой подошел к сжавшейся в нервный комок женщине и провел рукой по ее блестящим волосам. Дара вздрогнула, всхлипнула и бросилась ему на шею. И тут уж окончательно ушли напрочь все сомнения, все мысли о жене и детях. Они где-то там… далеко… Может, их и не было никогда… А они с Дарой жили вечно. И сейчас в мире существуют лишь они и их прерванная временем, но не исчезнувшая любовь.

Какие же вкусные у нее губы, какая нежная кожа… Будто и не пролетело целых восемнадцать лет. Все как раньше… Только ему ни за что не справиться с этими бесконечными «молниями» на куртке, пряжками и ремнями. И этот тонкий свитер с высоким горлом – словно вторая кожа… Зачем же ты так оделась, Дара? Специально, чтобы он сходил с ума и изнемогал? Кто придумал, чтобы женщины носили такие узкие джинсы? Их же совершенно невозможно снять… Ну… наконец-то… Какое стройное горячее тело… красивое, сильное, желанное… Может, ради этих мгновений и стоило гнить в дальневосточном гарнизоне… Ради этой сумасшедшей любви… этой страсти… когда все тело пульсирует и горит… И эти мягко наползающие волшебные сумерки… Они уже не свинцово-серые, они бледно-синие. Они делают ее тело голубоватым, как у русалки. А волосы опутали грудь, как водоросли. Не случайно всю поездку их с Дарой сопровождал дождь… Сплошная вода…

Может быть, эта женщина ненастоящая? Может быть, она и есть та самая петербургская химера? Он сожмет ее посильнее в объятиях, и из сомкнутых кольцом рук на постель хлынет холодная, бьющая ключом вода, а его самого больше не будет? Пожалуй, стоит проверить, нет ли у Дары русалочьего хвоста! Нет… Вот одна гладкая нога с шелковистой кожей, вот другая… вот такой же гладкий живот… И дальше… все… как у женщины… Как же это замечательно, что она не русалка…

– Ты назвал меня ее именем, – отрывисто сказала Дара, когда все было кончено, и они лежали рядом на сыроватом белье родительской двуспальной кровати, скрипящей не нежнее половиц.

– Чьим? – спросил Антон. – Я назвал тебя Ольгой? Так зовут мою жену…

– Нет. Ты назвал меня ЕЕ именем… Почему?

– Не знаю, – ответил он.

Вообще-то Зданевич знал, в чем дело, но вряд ли ей будет приятно это слышать. Наваждение прошло. Они с Дарой не в юности. Они в настоящем, беспощадном и безрадостном. И сумерки уже не волшебные, а тяжелые, асфальтово-черные. От нагретого смятого белья еще больше несет затхлостью и тиной. Он посмотрел на обнаженную, лежащую рядом. Тело Дары, конечно, красиво, но… Тело ее подруги было не хуже. И дарило ему такое же наслаждение. Они обе окончательно слились для него в одну женщину. Ну почему они обе брюнетки? И даже сложены почти одинаково…

– Разве тебе было со мной плохо? – спросила она, чутко уловив перемену в его настроении.

– Мне было хорошо, но так же, как и с другими, – зачем-то сказал он раздраженно и зло.

– Да… – растерялась Дара и завернулась в одеяло, будто опять устыдилась того, что с ними происходит, и своей обнаженности.

– А тебе? – усмехаясь, спросил он, не собираясь прикрывать свою наготу. Раз все плохо, то пусть будет еще хуже. Раз уж изменил жене, так чего теперь стыдиться! – Разве тебе с собственным мужем было плохо?

– Нет, но…

– В том-то и дело, что нет… Не кажется ли тебе, что, в сущности, все равно с кем? Ощущения совершенно одинаковы.

– Что ты говоришь, Антон? Это же цинизм! – испугалась безжалостности его слов женщина.

– Это не цинизм! Это правда жизни! Неприкрытая, неприкрашенная. А потому неприятная.

– Нет! Все не так! Мне было хорошо с мужем, но только потому, что я… представляла на его месте… тебя!

– Вот видишь! – уцепился он за эту ее фразу. – Ты можешь представлять себя с кем угодно, хоть с президентом Соединенных Штатов! И я могу! С тобой, с… подругой твоей… с женой… Разницы никакой!