– И ты, как говорил… в принципе… мог бы заниматься… этим с кем-нибудь другим? Например, с моей подругой? – бесцветным голосом спросила Дара.

Зданевич вспомнил, как прильнула к нему Да в ее собственной квартире на виду у пары со свадебной фотографии, вкус ее губ, свои ощущения, и решил разорвать связь с Дарой на корню:

– Мог бы! Я уже говорил тебе, что ощущения практически одинаковы. Она просто чуть промедлила, твоя подруга… Ты опять успела раньше.

Окаменев лицом, Дара с трудом вышла из машины и неверными шажками птицы, которая не может лететь с поврежденным крылом, двинулась в нужном ей направлении. Или не в нужном. Честно говоря, Зданевич никогда не следил, в какую сторону она направлялась, выйдя из его машины. Он всегда сразу уезжал и только сегодня вдруг осознал это. Может быть, Дара каждый раз смотрела ему вслед и удивлялась, как быстро он забывает о ней, может, сама, отбросив мысли о только что закончившемся свидании, мчалась в магазин, чтобы купить продукты и накормить семью. Что же такое, в самом деле, происходило между ними? Любовь или банальный адюльтер? Кроме той первой ночи в Тосно, они больше почти не говорили друг с другом. Они знали только один язык – язык сливающихся тел. Но он вполне мог говорить на этом языке и с женой.

Зданевич сжал губы, стукнул кулаком по рулю и нажал на газ. Машина взвыла и птицей, у которой в порядке оба крыла, понеслась с этого места, на котором Антон собирался больше не бывать никогда.

Он не обманывал Дару. Она действительно успела на несколько минут раньше Да. Когда Антон вышел на работу в свою полуподвальную фирму после первой ночи, проведенной с Дарой, мужики, смеясь и подмигивая, сообщили, что стоило ему уйти с одной красоткой, как тут же явилась другая. Мужики удивлялись, как он, без году неделя в Питере, умудрился завести себе таких потрясающих бабенций, да еще и в одном стиле. Они хохотали, что одной, ввиду их похожести, он вполне мог бы пожертвовать в пользу страждущего коллектива. Зданевич как-то отшутился, а в конце рабочего дня снова явилась Да.

Она тоже была хороша. В кожаной куртке, как Дара, только не в джинсах, а в короткой бежевой юбке, обнажающей длинные ноги в туфлях на высоких каблуках. Грудь Дары обтягивал белый свитер, а на Да был надет розовый джемпер с вырезом лодочкой, красиво открывающим ключицы. Волосы, такие же длинные и почти черные, не лежали спокойно на спине, а рассыпались по плечам и блестели на солнце, которым богат был этот день. И губы! Не кроваво-алые, скорбные, жертвенные и жалящие одновременно, а нежно-розовые, в тон джемпера, и слегка вывернутые, как лепестки экзотического цветка.

Их сладость Антон уже испробовал, но все-таки сказал ей решительное «нет», потому что был переполнен Дарой и своей несмываемой виной перед Ольгой. Смотря в глаза этой очень красивой женщине, он понимал, что если бы она пришла первой, то он сейчас мог бы быть переполнен ею. Она опоздала так же, как тогда, в юности, когда Дара первый раз невесомо поцеловала его в школьном гардеробе. На нынешний его решительный отказ Да отреагировала спокойно. Лишь кивнула. Правда, глаза ее сверкнули как-то недобро, но он не придал тогда этому существенного значения. Он даже обрадовался, что не надо утешать женщину и говорить какие-то глупые и ненужные слова. Она все поняла правильно и гордо ушла в своих изящных туфлях на высоких каблуках, ничем не напоминая подбитую птицу.

А что касается любви… то она умерла восемнадцать лет назад. В минуты обладания Дарой Зданевич каждый раз думал, что она возродилась, что она жива и умрет только вместе с ними. Не зря же его кровь так пульсировала в висках, не зря же его кожу продирал мороз, и он собирался сжимать в объятиях эту женщину всю оставшуюся жизнь. Но потом… когда они поднимались с постели, Антон каждый раз вновь убеждался, что любви больше нет. А может, ее и не существует вовсе, как явления? Если бы он в юности был посмелее и не так романтичен, то, наверно, та любовь, которую он тогда так явственно ощущал к Даре, быстренько утолилась бы сексом. И вероятно, они разошлись бы с девушкой в разные стороны, умиротворенные и сытые друг другом. Возможно, он женился бы на Да… Но сейчас он женат на Ольге, и надо заняться тем, чтобы устроить жизнь семьи в Петербурге.

* * *

Антон Зданевич даже не мог предположить, что вид собственной жены Ольги вызовет у него такое с трудом переносимое отвращение. При встрече на вокзале она, как девчонка, с поросячьим визгом повисла у него на шее. Это при ее-то комплекции! В ее-то возрасте! На виду у собственных детей! Антон обнял ее за талию и ужаснулся тому, что талии не было… И ведь не было давно, но раньше это почему-то никогда не смущало его. Там, в дальневосточном гарнизоне, Ольга была самой красивой из имеющихся в наличии женщин и без талии. Здесь, в Питере, по улицам фланировало такое количество красавиц с талиями, с длинными ногами и фарфоровой ухоженной кожей, что жена на их фоне выглядела жалкой провинциалкой с каким-то голым, без косметики, лицом, в безвкусной куртенке и чересчур коротких дико голубых брюках.

И даже Люська, дочка, которую он обожал, тоже показалась очень полной для своих лет и слишком похожей на мать, чем впервые раздражила его взгляд. Зданевич наскоро поцеловал своих женщин, насквозь пропахших вагоном поезда дальнего следования, обнялся с сыном, который только один из его семейства и был достоин Санкт-Петербурга. Генка был высоким, смуглым, черноволосым и, в отличие от отца, с очень светлыми большими глазами. Они придавали его облику особое очарование и своеобразие. Зданевич впервые понял, что его сын красив и наверняка погубит несметное количество женщин.

Зданевичи-старшие не могли нарадоваться на внуков. Они находили, что Геннадий очень похож на отца Антона в молодости, а Люська – вылитая Шурочка – двоюродная сестра матери. Антон смеялся и убеждал родителей, что его дочь похожа на Ольгу со всей ее многочисленной дальневосточной родней, и потому никак не может быть одновременно похожей еще и на Шурочку. Родители сначала не соглашались, а затем согласились, так как приветливая улыбчивая невестка им тоже очень понравилась.

Мать, которая сразу учуяла, что у Антона появилась другая женщина, и не верила ни в какие авралы на работе, поглядывала на сына тем особым взглядом, который обозначал примерно следующее: «Ну теперь-то ты остановишься, наконец! У тебя жена и дети! Не будь подлецом! Твой отец никогда так низко не опускался!» Зданевич делал вид, что не замечает ничего особенного в материнском взгляде, и с интересом расспрашивал детей об их житье-бытье без него в гарнизоне, о нелегком переезде через всю страну. Когда Ольга и дети рассказали уже, кажется, все, что могли, Антон еще долго продолжал тарахтеть, как заведенный, расспрашивая про дальневосточных приятелей и шапочных знакомых, которые его на самом деле совершенно не интересовали. Он боялся, что если замолчит, то жена начнет расспрашивать его о жизни без нее в Петербурге и какой-нибудь особой женской хитростью выведет на чистую воду.

Мать ради встречи никогда не виденных вживую невестки и внуков закатила такой пир горой, что за столом за вкусной праздничной едой, за беседой засиделись до половины первого ночи. Зданевич очень надеялся, что Ольга, уставшая с дороги и довольно прилично накушавшаяся домашнего материнского вина из черной смородины, не будет претендовать на то, чтобы он непременно сегодня выполнил свой супружеский долг. Пока жена плескалась в ванной, Антон свернулся калачиком в постели и принял вид давно и глубоко спящего человека, какой и полагалось иметь всякому добропорядочному гражданину в 00 часов 50 минут. Но Ольга претендовала. Она нырнула под одеяло и прижалась к Антону своим обнаженным и еще влажным телом.