Чувствовалось, что канадец собирается повесить трубку. Люси, пытаясь удержать его, пошла ва-банк:

— Какое отношение фильм имеет к этому делу?

— Вам самой это известно. До сви…

— Погодите? Как мне связаться с вами?

— Номер, с которого вы звонили в прошлый раз, остался в памяти моего телефона, я сам с вами свяжусь… — он помолчал, — в восемь вечера по вашему времени. Добудьте к этому часу информацию, иначе вам больше никогда ни меня, ни обо мне не услышать.

Отбой. Короткие гудки. Люси застыла перед домом Шпильманов с разинутым ртом, не понимая, что делать дальше. Что уж говорить, это был самый насыщенный и самый загадочный телефонный разговор за всю ее жизнь.

Поблагодарив Люка, она вернула ему телефон отца, забралась в свою машину и глубоко задумалась. Она думала о голосе, отделенном от нее шестью тысячами километров или даже больше. Ясно, что обладатель этого голоса дико боится, что его опознают, раз, покупая симку, прячется за чужим именем и остерегается любой формы контакта. Почему он скрывается? От кого? Как он познакомился с Владом Шпильманом? А самое главное, надо выяснить, что за невидимая связь существует между анонимной короткометражкой и пятью трупами, обнаруженными в Верхней Нормандии.

Эта злосчастная бобина может оказаться тем самым деревом, за которым не видно леса.

Однако задело же ее за живое!.. Люси понимала, что отныне выбора нет, совесть не даст покоя, не позволит выпустить наживку, бросить все это даже не начав. Вот всегда так, в любом деле: резкий старт — и уже не отступишь. Именно это упорство, точно та же страсть сделали ее лейтенантом полиции. А иногда из-за них переступаешь границы.

Счет пошел на минуты. До восьми часов вечера ей необходимо найти в Париже того, кто даст ей требуемую информацию.

В квартире шизофреника обычно царит беспорядок, отражающий беспорядок внутри владельца квартиры. Надлом в сознании шизофреников зачастую настолько явно проявляется в окружающем их хаосе, что многие из них приходят в конце концов к решению нанять домработницу. И наоборот: жилище человека, который анализирует поведение других людей, должно отличаться известной строгостью, оно — как зеркало прямолинейности ума, привыкшего раскладывать информацию по полочкам, будто это обувь в отведенном ей шкафу. Ну а квартира Шарко была образцом смешения двух этих «стилей». Грязные кофейные чашки переполняли кухонную мойку, неглаженые костюмы и галстуки лежали горой в углу ванной, зато при виде чистеньких комнат можно было подумать, что здесь проживает мирное патриархальное семейство. Много фотографий в рамочках, горшки с цветами, в детской — мягкие игрушки, желтые обои, поверху — фриз с резвящимися дельфинами…

На полу детской — рельсы великолепной модели железной дороги. По рельсам идут старинные поезда с паровозами, а по обочинам — чего только нет: и домики, и деревья, и фабричные здания, и виноградники, и реки, и горы… Первое, что сделал Шарко, вернувшись два часа назад из Руана, — снова вдохнул жизнь в миниатюрный мир, потребовавший от него когда-то сотен… нет, тысяч часов на раскрашивание, склеивание, монтаж. Паровозики, весело посвистывая и время от времени выпуская из труб струйки ароматного дыма (с добавкой когда-то накапанных им в резервуары духов жены, его Сюзанны), побежали по рельсам. Эжени — не роняя своего достоинства — сидела посреди всего этого великолепия, вот она улыбнулась — и полицейский обрадовался тому, что она рядом.

Когда девочка решила уйти, Шарко поднялся и снял со шкафа пыльный чемодан. Стоило откинуть крышку — по комнате разлились запахи прошлого, такие печально-ностальгические, что сердце Франка болезненно сжалось.

Лететь в Каир надо завтра утром из Орли «Египетскими авиалиниями». И — черт бы их побрал! — экономклассом. Было договорено, что прикрепленный к французскому посольству полицейский комиссар встретит его в аэропорту. Шарко зашел в сеть, посмотрел, какая погода в Каире: небесный жар сжигает страну, настоящая баня, нет, такое делам не поспособствует… Он положил в чемодан легкие однотонные тенниски, одни плавки, другие — вдруг понадобятся, две пары фланелевых брюк и бермуды. Не были забыты ни магнитофон, ни соус-коктейль и засахаренные каштаны, ни игрушечный паровозик с прицепленной к нему черной вагонеткой для дров и угля.

Телефон зазвонил в ту минуту, когда он захлопнул чемодан, заполненный только наполовину (надо же было оставить место для подарков). Это Леклерк. Шарко, улыбнувшись, нажал на кнопку «ответить».

— Пару блоков египетских сигарет, бутылку египетского виски, названия которого даже и не припомню, аромакурильницу для Кати… ну и что еще ты попросишь привезти? Картонную пирамиду?

— У тебя есть еще время подъехать на Северный вокзал?

Комиссар посмотрел на часы. Половина седьмого. Обычно в семь он ужинает, почитывая газетку или разгадывая кроссворд, и не в его правилах отказываться от своих привычек. Нет, не так — терпеть он этого не может!

— Смотря зачем.

— Одна коллега из Лилльской судебной полиции хотела бы с тобой встретиться. Она уже едет сюда на скоростном поезде.

— Шутишь, что ли?

— По первому впечатлению, это связано с нашим делом.

Пауза.

— И какого же рода эта связь?

— Странная и неожиданная. Девушка позвонила мне по прямой линии и попросила о встрече с тобой. Так что съезди-ка все-таки и глянь, шутка это или всерьез. Одно вас с этой девицей точно роднит: вы оба в отпуске.

— Нашел о чем говорить, ничего себе отпуск!

— Ее поезд приходит в девятнадцать тридцать одну. Она блондинка, ей тридцать семь лет, на ней синяя туника и короткие узкие бежевые брючки. Впрочем, она сама тебя узнает — видела по ящику, ты ж у нас теперь почти кинозвезда!

Шарко потер пальцами виски.

— Прекрасно бы без этого обошелся. Что еще о ней расскажешь?

— Остальное я тебе переслал мейлом, получи, распечатай и собирайся в путь.

Пока перед ним на мониторе были только электронные авиабилеты.

— Есть, начальник, слушаюсь, начальник! Скажи, а сам-то ты тоже считаешь, что мне в Каире хватит двух неполных дней? Не маловато, а?

— Местные власти не хотят, чтобы ты оставался там на более долгий срок, а мы обязаны играть по правилам.

— Но какого черта ты посылаешь в Египет именно меня! Знаешь же, что в играх по правилам я не силен. И потом, вдруг… вдруг я сорвусь? Ты же помнишь… ну… зеленое пятно в моем мозгу?

— Именно тогда, когда в твоем мозгу появляется это зеленое пятно, ты лучше всего соображаешь. Точно. Болезнь делает с твоей башкой нечто такое… я бы сказал, она начинает варить с удвоенной силой, и ты ловишь на лету вещи, которых никто другой даже и не заметил бы.

— Сказал бы ты лучше вот это все нашему с тобой общему шефу! Может, он проникся бы ко мне большим уважением.