Замотанный в грязные бинты немец лежал недвижно, как кукла, а рядом стояли два госпитальных санитара — один громадный, толстый, а второй щуплый, маленький. Большой, с одутловатым, хотя еще и совсем молодым лицом, в пилотке, съехавшей с русых вихров на ухо, обалдело открыв рот, смотрел на Александру как на явление природы. Маленький был значительно старше, и явившаяся вдруг Александра, казалось, совсем не произвела на него никакого впечатления и не изменила его намерений: он продолжил деловито отстегивать от ремня острую саперную лопатку, хотя пальцы его и дрожали.

— Отставить! — звонко крикнула Александра, одним движением вынимая из мягкой кобуры грищуковский вальтер и автоматически снимая его с предохранителя.

— Тю, ты бачь, яка цаца! — вдруг переходя на украинский, басом произнес маленький чернявый санитар, и его возбужденно блестящие глаза смерили Александру с головы до ног презрительным взглядом. Он все-таки занес саперную лопатку над немцем.

В ту же секунду Александра выстрелила над головами санитаров и, сбитая пулей, ветка упала с куста орешника на землю, рядом с недвижным телом.

Большой глупо улыбнулся, а маленький так и замер с лопаткой над головой.

— Следующую пулю я пущу тебе в лоб! — дружелюбно проговорила Александра, подходя к месту действия.

Тут оба санитара разглядели, что перед ними офицер, и это окончательно их смутило. Маленький пристегнул пляшущими пальцами лопатку к своему ремню, а большой присел на корточки перед телом и стал его поднимать.

— Немчик, товарищ лейтенант, — пискляво сказал большой, — ранетый весь.

Да, это был вовсе и не немец, а немчик лет семнадцати, весь в сбившихся грязных бинтах — на голове, на руках, на ногах.

— Положи его, дай я осмотрю, — вполголоса велела Александра большому санитару. Но и маленький тут же подсуетился, умело помог бережно уложить раненого на землю.

Раненый был в сознании, его голубые, почти побелевшие от ужаса глаза смотрели на Александру не мигая, он хотел что-то вымолвить и не мог из-за спазмов в горле.

— Множественные осколочные ранения, — сказала Александра, — поверхностные…

— Да, это так, — неожиданно произнес за ее спиной скрипучий мужской голос.

Александра поднялась с корточек, обернулась.

Прямо перед ней стоял главный хирург госпиталя Александр Суренович Папиков.

— За носилками! — приказал Папиков санитарам, и те, не помня себя от счастья, кинулись исполнять приказание. — Вы стреляли?

— Пришлось. — Александра потупилась.

Немецкий юноша смотрел на них молча, но в глазах его затеплилась надежда.

— Я вас что-то не знаю, — сказал Папиков.

— Военфельдшер Александра Домбровская!

— С гражданки фельдшер?

— Так точно. Старшая операционная сестра Н-ского госпиталя.

— О-о! — Папиков взглянул на нее внимательно, изучающе. Громкое имя московского госпиталя, который назвала Александра, возымело свое действие.

— А я из Питера, — сказал Папиков.

— Кто же вас не знает!

— Так, — сказал Папиков, — и лучше его не в процедурную, а сразу в операционную — здесь есть, что чистить. Начинайте его распеленывать, а я пока переговорю с кем надо. Немецкий солдат в нашем госпитале — это тебе не шутка.

Скоро прибежали санитары с носилками, положили на них раненого, понесли.

— Прямо в операционную! — приказала Александра. — Не летите! — И пошла впереди санитаров. Она понимала, что должна идти впереди. Немецкий солдат в русском госпитале — это действительно не шутка. Как военнопленного, его полагалось тут же сдать "компетентным органам", но без немедленной медицинской помощи он, конечно, не выживет.

Немецкая операционная сияла чистотой, и все в ней было на месте, каждая мелочь под рукой. Для Александры оборудование операционной не было в новинку — точь-в-точь такое привезли из Германии в 1939 году в их московскую больницу, и Александра успела с ним поработать. До войны у нас с Германией были наилучшие отношения. Немцы поставляли нам точное оборудование, а мы им взамен зерно, руду, древесину… Тогда в России работало много немецких специалистов. Некоторые даже изучали наше военное дело, например, Гудериан на секретном Казанском танковом полигоне.[18]Стажировались немецкие врачи и в больнице Александры. В школе и в училище Сашенька учила немецкий, с тренером по акробатике, урожденной немкой Матильдой Ивановной, они иногда даже разговаривали по-немецки. Перед войной немецкий язык был у нас в большой моде. Английский тогда считался бесполезным — вся техническая документация шла на немецком языке.[19]

Размачивая перекисью водорода присохшие к ранам бинты, глядя, как шипит перекись и как бы приподнимает белыми пузырьками марлю над ранами, Александра попыталась заговорить с пациентом по-немецки, но тот ничего не мог ей ответить. Хотел, а из горла вырывался только клекот.

— Ладно, терпи, — привычными резкими движениями отдирая размоченные бинты, сказала ему Александра по-русски, — терпи, казак, атаманом будешь!

В операционную вошел Папиков.

— Договорился. Пока побудет. Что тут у него? Да, надо чистить. — Он прошел к раковине и стал мыть руки. — Удивительно, даже водопровод у них в порядке!

— Орднунг! — сказала Александра, осваиваясь с новым знакомым.

Вот так первым пациентом русского госпиталя на Сандомирском плацдарме стал вражеский солдат.

Маленькая комната в доме Глафиры Петровны была узкая — два с половиной метра в ширину и четыре в длину, с небольшим, заплаканным от осенних дождей одинарным окошком и крохотной форточкой, открывающейся при помощи прибитой в край скользкой кожаной тесемки. До того как привезли в дом Адама, комнатку безраздельно занимала сама хозяйка, а теперь она переселилась к дочке и внуку — в большую, квадратную, четыре на четыре метра.

Кровать с голубыми железными спинками, на которой разместили Адама, стояла в углу, у дальней от окошка стены, так, чтобы, когда распахивали форточку, на него не дуло. На стене у кровати висел обычный в этих местах коврик, написанный маслом на обратной стороне клеенки. Рисовали на таких ковриках всякое, но обычно что-то торжественное или умилительное. На коврике над кроватью Адама был изображен лебедь с непропорционально длинной, причудливо изогнутой шеей, плывущий то ли по какому-то экзотическому пруду, то ли по луже, окруженной красными, желтыми, лиловыми цветками, явно нездешней красоты.