Было произведено следствие. Поскольку сам факт противодействия исполнению решения суда не вызывал сомнений, следователь сосредоточился на определении круга подлежащих ответственности крестьян. Допросив пристава, полицейских, волостного старшину и деревенского старосту, а также сотских, он составил список обвиняемых общим числом тридцать четыре человека. Пятеро заявили о своей полной невиновности, а остальные отрицали участие в сопротивлении, но не отказывались от того, что на сходке решили не позволять приставу описывать имущество. По результатам следствия был составлен обвинительный акт, согласно которому семеро крестьян обвинялись в бунте и приготовлении к нему (ст. 271 Уложения о наказаниях), а также составлении и распространении воззваний, подстрекающих к бунту (ст. 273-1); шестеро – только в приготовлении к бунту и участии в нем; единственная женщина среди обвиняемых, солдатка Пименова, – в злостном противодействии исполнению начальственных предписаний (ст. 286); шестеро – только в подстрекательстве; а остальные четырнадцать человек – в составлении бунтовщического воззвания (ст. 273-2 – имелось в виду решение крестьянской «сходки»).

СУД

Поскольку дело слушалось после вступления в силу закона от 9 мая 1878 года, изъявшего из юрисдикции суда присяжных дела о преступлениях против представителей власти, то его рассмотрение осуществлялось особым судебным составом Московской судебной палаты с сословными представителями. Такой судебный состав образовывался из пяти коронных (т. е. назначаемых императором) судей и четырех представителей сословий: двух от дворянства (губернский предводитель дворянства и один из уездных предводителей) и по одному от горожан и крестьян. Голоса всех девяти членов такого суда были равны.

Федор Плевако (фотография 1900-х гг.)

Всех обвиняемых защищал Федор Никифорович Плевако. К этому времени он уже десять лет занимался адвокатской практикой и стал, без преувеличения, одним из знаменитейших присяжных поверенных. Приняв на себя защиту крестьян совершенно безвозмездно и даже оплатив пребывание всех тридцати четырех человек в Туле в течение трех недель из своего кармана, Плевако в данном деле ни в коем случае не гнался за популярностью (как пишет известный адвокат и политический деятель, автор «Истории русской адвокатуры» Иосиф Владимирович Гессен: «Плевако никто не мог заподозрить в желании создать себе имя»). Для него участие в этом деле было глубоко принципиальным.

«ОН РВЕТСЯ НАРУЖУ…»

С первых мгновений своей защитительной речи Плевако применяет свое знаменитое красноречие: «Документы прочитаны, свидетели выслушаны, обвинитель сказал свое слово – мягкое, гуманное, а потому и более опасное для дела; но жгучий и решающий задачу вопрос не затронут, не поставлен смело и отчетливо. А между тем он просится, он рвется наружу: заткните уши, зажмурьте глаза, зажмите мои уста, – все равно, он пробьется насквозь; он в фактах нами изученного дела; его вещают те заведенные порядки в управлении владельца деревни Люторичи, те порядки, которые я назову «картиной послереформенного хозяйства в одной из барских усадеб», где противоестественный союз именитого русского боярина с остзейским мажордомом из года в год, капля по капле, обессиливал свободу русского мужика и, обессилив, овладел ею в свою пользу».

Главный тезис всего выступления Федора Никифоровича заключается в том, что крестьян села Люторичи фактически спровоцировали на выступление против власти. По его словам, «крестьяне не могут жить наделом: работа на стороне и на полях помещика для них неизбежна, к ней они тяготеют, не как вольно договаривающиеся, а как невольно принуждаемые, – а в этом идея и смысл системы, практикуемой управляющим графских имений». И хотя юридически распределение земли произведено в соответствии с буквой закона, его дух, его нравственная составляющая, безусловно, нарушены. Фактически сложившееся положение привело к тому, что вместо свободных гражданских сделок между крестьянами и их бывшим владельцем налицо имелись откровенно кабальные отношения. В подтверждение этого тезиса защитник подробно проанализировал свыше трехсот пятидесяти дел о долгах и неустойках, причитавшихся графу Бобринскому и его управляющему, за двенадцать лет. Из документов следовало, что за это время общая сумма крестьянских выплат по суду составила более семидесяти восьми с половиной тысяч рублей. При этом условия договоров иначе как грабительскими назвать трудно: прогрессивно возрастающие неустойки; 100 % неустойки за неуплату малой части долга; изба, корова и лошадь в качестве залога.

Сильнейшим аргументом защиты явилось опротестование тезиса о том, что сам по себе факт крестьянской «сходки», принявшей решение противиться описи имущества, может быть квалифицирован как подстрекательство к бунту. «Частное лицо, получившее повестку о неправильном взыскании, имеет право думать само собой о незаконности иска и соображать, нельзя ли опротестовать опись. Деревенская община – юридическое лицо. Она думает на сходке, и, по условиям юридического лица, она иначе не может думать, как вслух и речами. Сильные голоса того и другого на сходке – это рельефные мысли думающей юридической личности; здесь пользование своим правом, здесь нет преступления».

Далее Плевако перешел к подробнейшему разбору событий 3 мая. Он убедительно показал, что в противостоянии общины и властей первая всячески стремилась к мирному урегулированию вопроса, в то время как судебный пристав и его помощники своими действиями провоцировали эскалацию конфликта. Особо останавливается защитник на посягательстве крестьян на жизнь волостного старшины. Он анализирует двойственность положения этого человека и, соответственно, отношения к нему крестьян, а также его роль в предшествующих событиях: «Прошу вас припомнить, что старшина – сельчанин той же деревни. Он одновременно и некоторая власть, а вместе и свой человек, родня, сосед обвиняемых. Как старшина, он мог принять за всех повестку, быть представителем юридического лица – деревни. В его показаниях есть места, из которых видно, что он, и никто кроме него, повинен в том, что повестка о вызове в суд была принята, а крестьяне не знали ни о суде, ни о решении. Он один настаивал на том, что крестьяне должны, но вместе с тем в его доме, в ожидании возврата крестьян из села Бобрик, не в меру другим, опись не производилась. Немудрено, что крестьяне смотрели на него как на ренегата, продавшего и разорившего их, и боялись, что своими, в качестве представителя деревни, действиями он свяжет их и здесь, опять приняв повестку, сделает для них обязательными и непоправимыми все действия пристава. Крестьяне мешали ему быть их представителем, когда они сами хотят вступить в спор со взыскателем».