Сказать, что мне стало жутко, – ничего не сказать.

Вжжик! – и голова моего старшего брата упала на землю, на которой еще дымились угли, выброшенные из горящей пристройки, и трепетал под ветром какой-то тлеющий лоскут…

– Приподними волка!

Вжжжик.

– Медведя.

Последнего гибельного взмаха меча я уже не слышала: в ушах стоял жуткий грохот, словно гремели и рокотали где-то гигантские жернова мельницы.

– Пантера!

Когда я услышала, что Акира зовет меня, мне почудилось, что вот сейчас, пока не умолк последний отзвук в ушах: «пантера…тера…ра», – холодной молнией падет на мою шею спасительное лезвие.

Нет. Конечно, этого не было. Ведь Акира уже высказал свою волю.

Он все так же стоял на коленях, склонившись вперед и вытянув шею. Меча у него уже не было. Меч был в моей руке, и я не поняла, как он у меня оказался.

– Пантера, – повторил Акира, поворачиваясь ко мне вполоборота, и я увидела, что он тоже сделал себе харакири и все это время разговаривал со мной с распоротым животом. – Я жду. Сделай то, что должна. И живи. Я тебе повелеваю – живи и не старайся искать тех, кто это сделал. Поклянись, что ты не будешь мстить.

– Почему? – глухо спросила я, поднимая меч.

– Потому что месть – самая бесплодная из всех страстей, и она иссушает человека и делает его мумией. Пусть мстят мертвые. А ты живи. Клянись мне в этом.

– Клянусь, отец.

Он чуть повернул ко мне голову и произнес:

– Ну что ж, я доволен. А теперь исполняй.

Я запрокинула голову к небу и увидела, что облака расходятся, а из-под них проглядывает темнеющее вечернее небо.

И я ударила.

Я открыла глаза и увидела, что Каллиник уже не спит. Он сидел на кровати и смотрел на меня с какой-то странной смесью опаски и нежного восхищения. Кстати, водка на прикроватной тумбочке была опустошена уже не на половину, а на три четверти.

Владимир Андреевич похмелился. Хочется верить, что удачно.

На его груди – правда, не с такой интенсивностью, как на спине, – виднелись царапины, но не глубокие, ярко-красные, а розовые и вполне невинные.

– Доброе утро, – приветствовал он меня. – Как самочувствие?

– Да так… средне, – пробормотала я. – Володя, это… это я тебя так разделала?

– Ага, – сказал он, – ты темпераментная леди. Н-да. Не был бы пьян, так ты меня, наверное, просто разорвала бы.

«Еще спасибо скажи, что я на ночь снимаю с пальцев титановые накладки, а то кожу со спины можно было бы на ремни продавать».

– Извини, – сказала я. – Погорячилась.

– Ничего, мне очень даже понравилось! – с живостью воскликнул он. – Куда уж больше… все женщины, которые мне попадались, по сравнению с тобой просто амебы. Хотя, конечно, с маленькими и хиленькими мужиками тебе лучше не связываться: загоняешь, сломаешь и убьешь.

– Что ты такое несешь, Каллиник? – строго произнесла я. – Лучше дай мне чего-нибудь попить.

– Сию минуту, – сказал он, поднимаясь с кровати и даже не потрудившись чем-нибудь прикрыться. – Водку ты, конечно, не будешь. И это правильно. Нет ничего хуже, чем похмеляться водкой. К тому же тебе еще работать сегодня. Да и мне больше достанется. Тут где-то кофе был… так его варить надо. А… вот сок. Натуральный сок очень полезен для здоровья. Я в свое время купил оптовый склад, там в основном соками и торговали. Но теперь я…

Пока Каллиник, у которого абстинентный синдром, то есть похмелье, по-видимому, выражался в повышенной болтливости, произносил монологи и наливал сок, я рассматривала его спину и размышляла.

В сущности, размышлять тут было нечего. По всему выходило, что тот человек, что присылал Каллинику и его убитым друзьям рисунки кошачьей лапы, был… один из моих мертвых братьев.

Если допустить такое, то все сразу объяснялось: и тот трепет и странное чувство, которые пронизывали меня при рассматривании того рисунка, и невероятные боевые качества киллера в магазине, и кровавые полосы на спине Лили Адамовой, которая сама себя называла Лилит.

Потому что в ее Леше (или как там она его звала) пробуждался зверь точно так же, как этой ночью во мне пробудилась пантера.

Но как же киллер может быть одним из моих братьев, если Акира на моих глазах обезглавил троих из них, а четвертый, ягуар, умер в больнице.

Умер ли?..

– Алле, леди!

Я вскинула глаза на Каллиника: он стоял передо мной с бокалом сока и смеялся.

– Извольте одеться, Владимир Андреич, – сказала я. – Что это за нудистские демонстрации?

– Ты тоже не в шубу закутана, – сказал он и, передав мне сок, начал по всей комнате искать одежду, а это было занятием нелегким, поскольку все в комнате было перевернуто вверх дном.

К тому времени, как Каллиник нашел свои брюки под кроватью, рубашку под тумбочкой, – к тому времени я уже успела посетить ванную комнату, надеть чистое белье и облачиться в недавно купленный костюм. И еще – собрать в один тюк мою вчерашнюю одежду, разорванную на клочки, и выкинуть в мусорное ведро.

Я оставила Каллиника приводить себя в порядок и спустилась в кабинет босса.

Родион Потапович был уже там. Но не за столом, а на диване, который совсем недавно чуть не сломала своей массивной тушей Екатерина Измайловна Адамова. Он свернулся на диване в клубочек и спал, подложив под щеку ладонь.

Да, по всему видать, что вернулся он поздно. Точнее, рано – рано утром. И не дошел до своей спальни, а заснул прямо у себя в кабинете.

Это хорошо. В этом случае, надо полагать, он не имеет представления о том, что происходило в моей спальне, и не услышал жуткого звукового сопровождения.

Босс всегда спал очень чутко. Не успела я сделать и двух шагов по его кабинету, как он открыл глаза и посмотрел на меня вполне осмысленным, а не мутным и сонным, как большинство людей при пробуждении, взглядом.

– Доброе утро, Мария.

– Доброе утро, Родион Потапович. Как ваши успехи?

– Да так… – поднимаясь с дивана, проговорил босс, и по неопределенности, звучащей в его голосе, я поняла, что ему удалось нарыть что-то если и не существенное, то по крайней мере проливающее свет на это дело. – Мария, у нас есть кофе? Я имею в виду нормальный кофе. Молотый.

– Сейчас сделаем, Родион Потапыч. Что, тяжко без Валентины? Отвыкли от холостяцкой жизни, теперь снова надо привыкать?

– Ничего, она скоро возвращается с Потапом, – сказал Родион.

Пес Счастливчик, только что выползший из своего излюбленного места ночевки – пятачка под лестницей, застеленного половичком из плотного драпа, прогретого близко расположенной батареей, – подпрыгнул на задних лапах и тявкнул, услышав излюбленное имя «Потап».