Бедный Чарльз между тем разрыдался на алебастровой груди Маргарет.

И она, в свой черед, не смогла сдержать слез.

– Дурачок такой, Чарльз… – лепетала она, – я же его люблю…

– А меня? – вопрошал безутешный подросток.

– И тебя, глупыш, – отвечала принцесса, – а только тебя по-другому…

– Это как – по-другому? – явно недоумевал принц Чарльз.

– Это так – по-другому! – напрасно пыталась она объяснить ему необъяснимое…

И опять говорю и готов повторить: мое пробуждение в родовом замке английских королей походило на фантастический сон!

Меня покорило радушие, с каким меня приветствовали члены венценосной семьи.

Сама атмосфера приятия и доброжелательности, царящая во дворце (включая ребячью выходку принца), и явно преувеличенное внимание прессы к моей персоне, и праздничный ужин, устроенный в мою честь, и пляски, и танцы, и карнавальное шествие мимо постели – буквально все в тот день было исполнено новизны и неизъяснимого очарования.

Разве что мне в какой-то момент, среди бала, в дыму, вдруг почудились мерцающие глаза матери моей… и до боли знакомый голос, просивший не забывать…

С наступлением сумерек, кажется, я потерял связь с происходящим и отключился (что, как мне объяснил убеленный сединами врач ее королевского величества, иногда наблюдается после продолжительного летаргического сна).

Старинные часы били полночь, когда я очнулся от легкого покалывания руки: надо мной в полуметре парил, помахивая пурпурными крылышками, мускулистый Купидон и с лукавой улыбкой игриво покалывал меня золотым наконечником стрелы; за спиной у него также виднелись лук с тетивой и колчан со стрелами.

– Полночь, пора, Кир, проснись! – интригующе и обещающе произнес юный бог любви.

Я, должно быть, спросонья кивнул, и тогда он опустился рядом со мной на постель и помог мне подняться.

– Все готово, мой друг! – известил он меня с тем же лукаво-таинственным выражением на лице.

Не успел я подумать, о чем меня просят, как сверху спустился ангел, по виду такой же накачанный и тоже оснащенный луком и стрелами с золотыми наконечниками.

Коротко переглянувшись, они деликатно подняли меня и плавно перенесли в ванную комнату принцессы, оформленную в стиле раннего рококо, с изящными венецианскими зеркалами в виде картин на стенах из зеленоватого гранита.

Не стану скрывать, меня поразил невероятный зеркальный простор этой купальни.

И также, пожалуй, меня впечатлили полные неги омовения в ванне с проточной, нежно журчащей водой.

Но до того купидоны бережно уложили меня на бархатистую мраморную тумбу и со старанием стали растирать и умащивать драгоценными маслами, поливать водой, настоянной на цветках фиалок и лепестках гибискуса, и поить топленым швейцарским шоколадом для поддержания сил.

Однако едва я успевал перевести дух, как они меня снова вертели, крутили, встряхивали, теребили, массировали, стригли ногти и казнили безжалостной клизмой – как мне разъяснили, для полного опустошения кишечника и предотвращения нежелательных звуков.

Я с покорностью следовал всем указаниям купидонов: пытался на совесть расслабиться, не думать, не вспоминать, не противиться, замереть, не дышать, развернуться туда-то и так-то или встать на колени, руками на пол, выгнуть спину и втянуть живот…

О подобных гигиенических экзекуциях я читал у Тацита в главе, посвященной банным забавам благородных римских патрициев: после бани они, по свидетельству историка, томно стонали и восклицали, как им прекрасно.

Наконец, отмытого до костей и обильно умащенного, опоенного зельем с привкусом томительного ожидания чего-то необыкновенного, купидоны внесли меня в спальню принцессы и мягко опустили на взбитые перины.

От волшебного запаха амбры и мускуса голова шла кругом.

Отраженное и многократно повторенное в зеркалах мерцание тысяч свечей создавало иллюзию космоса.

Я не сразу заметил блестящую точечку, будто зависшую надо мной на противоположной оконечности вселенной; постепенно, мало-помалу она превратилась в пылающую звезду, прямиком летящую на меня.

Вопреки всем законам земного притяжения, в самый последний момент падающая звезда зависла и замерла в миллиметре надо мной.

Я услышал биение сердца звезды, я узнал ее нежные губы.

– Я люблю тебя, Кир! – прозвучал в оглушительной тишине нежный шепот принцессы.

– Я тоже люблю тебя, Маргарет! – робко пробормотал я, боясь спугнуть непередаваемое ощущение волшебства и очарования.

– Теперь я твоя, Кир! – шептала принцесса, лаская и целуя меня.

– И я теперь, Маргарет, твой! – целуя и лаская ее, откликался я.

– Тебе хорошо со мной? – спрашивала она.

– Как никогда прежде! – как на духу признавался я (и то было правдой!).

– Ну тогда!.. – восклицала принцесса, еще и еще оплетая меня лианами рук.

– Да, тогда!.. – повторял я в экстазе обрывки слов, понятные нам двоим…

Вспоминая ту ночь, даже спустя годы, я возрождаюсь, подобно известному Фениксу, из пепла.

Нет у меня таких слов, способных передать всю прелесть и все безумие той поистине незабываемой ночи, – я готов присягнуть, что впервые любил и впервые же чувствовал, что любим.

Не было прошлого, боли, страданий; мысли о будущем не бередили; а настоящее было – прекрасно!

Еще осознал я в ту ночь (и тоже впервые!): что любовь не имеет прошедшего времени и не терпит отлагательств; все видит и слышит, доверчива и слепа; всегда ненасытна, всегда голодна; не выносит сонливости, скуки и алчет безумств; для нее нет преград, она все хочет сейчас, не согласна таиться и чахнет от компромисса; любовь готова на жертвы, сбивает с толку, чурается логики и полна необъяснимого смысла; от нее невозможно сбежать, защититься, спрятаться или спастись…

Еще сколько-то дней (а возможно, недель или месяцев!) мы с принцессой не покидали спальни – не в силах ослабить наших объятий и очнуться от любви.

О сменах ночи и дня мы скорее догадывались по свету, слабо сочившемуся из-под расшитых сусальным золотом штор.

Еду и питье нам доставляли в кровать – к чему лично мне пришлось привыкать: то и дело, забывшись, я устремлялся навстречу дворецкому, чтобы перехватить тяжеленный поднос с яствами и непременной бутылкой молодого игристого английского вина с виноградников Южного Уэльса.

Всякий раз моя милая возлюбленная ласково удерживала меня и по-доброму убеждала не менять сложившегося веками порядка вещей.

В отличие от меня, обожженного всеми ветрами революционных перемен, она свято верила, что ничего в нашем мире не следует ломать – разве что по мере сил достраивать уже построенное и улучшать уже существующее.