Юити должен был встретиться с Эйтяном в самое оживленное время — девять часов вечера, и когда он вошел в бар в своей темно-синей шинели с поднятым воротником и каштановым галстуком, это выглядело божественным явлением. Он еще не осознавал, что с этого момента установилось его превосходство над другими. Появление Юити на этой сцене надолго стало темой разговоров.

Тем вечером Эйтян пораньше ушел с работы и, как только переступил порог «Рудона», тотчас выпалил своему юному дружку:

— Позапрошлой ночью я встретил в парке что-то необычайное. Вместе мы провели совсем немного времени, такого красавца я еще не видал! Он скоро придет сюда, его зовут Ютян.

— Каков он лицом? — ревниво спросил Кимитян, который считал себя самым красивым юношей среди других. Его знали по кличке Кимитян из Оазиса, потому что он был мальчиком данс-холла «Оазис». Он носил двубортный зеленый костюм, доставшийся ему от иностранца.

— Какое лицо? У него мужественное, скульптурное лицо. Глаза проницательные, зубы белые. Профиль отважный. А какое превосходное телосложение! Прямо атлет, определенно!

— Эйтян, погоди, ты же разоришься на нем, если влюбишься. И сколько раз вы успели за то время?

— Трижды!

— Поразительно! Не слышал, чтобы кто-то трижды кончал за один час! Смотри, не ровен час, угодишь в санаторий!

— Он и вправду силен. Как хорош он был в постели!

Сложив ладони вместе, он кокетливо склонился к ним щекой. Из репродуктора завопила песенка, он вскочил и закружился вульгарно, как волчок.

— Эй, Эйтян, что, подцепил кого-то? — пропел Руди, который подслушивал. — Говоришь, мальчишка придет? Что же это за пташка?

— Фу, похотливый старикашка! И ты туда же!

— Ну, если этот парнишка симпатяга, то я угощу тебя шампанским, — пообещал Руди и беззаботно присвистнул.

— Ты обещал принести ему бокал шампанского за что-то, правда? — вмешался Кимитян. — Как ненавижу я этих процентщиков!

Слово «процентщик» — арго этого общества. Раньше это словечко имело значение «продавать свое тело за деньги», но со временем его значение изменилось и оно стало синонимом любой корысти.

В этот час в баре начиналась жизнь, было полно завсегдатаев, которые знали друг друга в лицо. Если бы сюда нагрянул обычный посетитель, он не заметил бы ничего экстравагантного, кроме разве что отсутствия женщин — и то случайно. Был какой-то старичок. Один иранец-коммерсант, двое-трое других иностранных граждан. Были мужчины среднего возраста. Была влюбленная парочка юнцов-сверстников. Они прикурили сигареты, затянулись, а потом обменялись ими.

И все же кое-что можно было приметить из разряда экстраординарного. Говорят, что на лицах гомосексуалистов стоит несмываемая печать одиночества. Кроме этого, в их взглядах кокетливость сочетается с трезвым расчетом. Кстати, взгляд у женщин, направленный на мужчин, заигрывающий, а на свой пол — оценивающий; только гомосексуалисты смотрят на партнера и тем и другим взглядом одновременно.

Кимитян и Эйтян были приглашены за столик иранского коммерсанта, которому Руди что-то нашептал.

— Идите за тот столик, — велел Руди и подтолкнул ребят в спины.

Кимитян забрюзжал:

— Фу, какой противный иностранец! — На подходе к столику уже нормальным голосом Кимитян спросил: — Интересно, этот мужчинка хоть по-японски говорит?

— По виду вроде нет.

— Не удивлюсь, если он может говорить. Теперь многие научились.

Подойдя к столику, они в знак приветствия пропели в один голос на смеси ломаного английского с японским:

— Привет, дорогой придурок! Привет, грязный старикашка!

Иранец засмеялся:

— А, развратные мальчишки пришли со мной, грязным стариком, поболтать!

У Эйтяна нарастало беспокойство. Он то и дело поглядывал на дверь — за ней простиралась ночь, улица… Где же тот отважный и печальный профиль, будто отчеканенный на металле редчайшего сплава? Когда-то в детстве Эйтян коллекционировал иностранные монеты, и ему казалось, что он уже видел этот профиль на одной из них[17]. Или этот мужественный образ навеян старинными сказаниями?

С юношеской силой распахнули дверь. Ворвался свежий ночной воздух. Все посмотрели в сторону входа.

Универсальная Красота сразила всех наповал с первого натиска.

Юити проплыл сквозь сластолюбивые взгляды. Они были сравнимы с теми, что чувствует на себе женщина, проходящая среди мужчин, чьи глаза раздевают ее до последней ниточки. Глаз этих оценщиков редко ошибается. Широкая и нежная грудь, которую Сюнсукэ видел на побережье в брызгах; сужающийся к бедрам, отточенный торс и длинные, мускулистые ноги. Если на плечи этого блистательного нагого изваяния юноши водрузить голову с тонкими, как лезвия, бровями, меланхоличными глазами, мальчишески припухлыми губами и ровными белыми зубами, то зримые и скрытые части его тела обнаружат гармонию, сравнимую разве что с пропорциями золотого сечения[18]. Великолепный торс венчает великолепная голова, разбросанные фрагменты предвосхищают реконструкцию Красоты…

Самые придирчивые критики бара «Рудон» прикусили языки. Они робели даже слово вымолвить перед компаньонами и персоналом от невыразимого восхищения. В их глазах, однако, плыл сонм красивых юношей, которых они ласкали когда-то и теперь невольно сопоставляли с воображаемой наготой новоприбывшего. Проплывали смутные очертания призрачных юнцов, их плоть излучала тепло, их тела источали запах, их гортани издавали звуки, их губы посылали поцелуи. Стоило этим видениям оказаться рядом с обнаженной фигурой Юити, как они стыдливо ускользали. Их красота была заточена в узилище индивидуальности; красота Юити стала блистательной, ибо попрала его индивидуальность.

Они сидели молча, со скрещенными руками, прислонившись спиной к темной стене в глубине бара. Юити потупился, ощущая на себе тяжесть бесчисленных взглядов. В красоте его виделось некое сходство с невинным знаменосцем, стоящим во главе полка. Эйтян застыдился и покинул столик иранца. Подойдя к Юити, он тронул его за плечо.

— Присядем! — сказал Юити.

Сидя лицом к лицу, они от смущения не знали, куда девать глаза. Принесли десерт. Юити запросто, без жеманства, запихал в широко раскрытый рот полкуска песочного пирожного. Белые зубы врезались в клубнику с кремом. Эйтян впивался в него взглядом с таким наслаждением, будто скармливал ему собственную плоть.