бы, если бы это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было бы <…> если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты думаешь <…> что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он [190].

Тем не менее одержимость неуместна и в этом случае: прекрасное само по себе не удовлетворит жажду или голод влюбленного больше, чем его бойфренд. То, что влюбленный хотел бы сделать в присутствии прекрасного (или бойфренда), не следует путать с тем, что он может и делает. Достигший прекрасного любовник может сделать искомые блага навсегда своими, только родив в истинной красоте, которую наконец обрел. Он делает это, создавая социальный мир, в котором его бойфренд может стать добродетельным и жить с ним в созерцании прекрасного. Таким образом, в этом случае масштаб Lebensraum поистине огромен. Но только будучи таковым, он становится нашим.

Отказ платонического любящего от любимого ради другого и лучшего лишь кажущийся. Подобно Одиссею, любящий уходит, чтобы вернуться. Просто задача любви – учредить пространство, где любящий и любимый могут любить друг друга, – такова, что ей свойственны «изменяющиеся вовлеченности» [191]. Работа, как и война, отнимает любящего, тем самым угрожая любви, которая побуждает его бросить эти занятия. Вдали от дома, в офисе или на острове Огигия, имеются другие вещи, достойные любви: как очень абстрактные (прекрасное само по себе), так и очень соблазнительные (прекрасная нимфа Калипсо).

* * *

По Платону, любовь – это желание, тогда как желание суть нехватка, пустота телесная (голод, жажда) или душевная (невежество). То, что заполняет пустоту, удовлетворяет желание, а то, что заполняет ее надолго, доставляет наиболее сильное и длительное удовольствие: «Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие» [192]. Если пустота находится в дырявом сосуде (теле), а наполнение разлагается (еда), то ее нельзя заполнить раз и навсегда: сколько бы мы ни ели, вскоре мы опять проголодаемся, так как пища будет поглощена и выведена из организма. Однако если речь идет о пустоте вечно сущей души, ее можно навечно заполнить: у души нет протечек (и пищеварительного тракта), а ее наполнение (познание истины) неизменно.

Эта картина чрезвычайно привлекательна, поскольку резонирует с настоящей феноменологией желания. Без сомнения, именно поэтому она продолжает находить сторонников: «Некогда, прежде чем боги разделили нас пополам, мы были совершенными существами. Теперь мы несовершенны, обречены любить и желать недостающую половину, которая вернет нам завершенность». Эту хорошо известную историю Платон влагает в уста Аристофана в «Пире». В наши дни ему вторит Октавио Пас («любовь – это не желание красоты, а тоска по завершенности») и многие другие авторы [193]. «Некогда, прежде чем воплотиться, души жили с объектом – прекрасным самим по себе, – который воздавал должное нашей любви, блаженно заполняя пустоту душ». Пересказанная с конативной точки зрения, эта история становится платоновской историей о припоминании и философии как подготовке к смерти-как-развоплощению и возвращению к первозданному блаженству. (Замените «прекрасное само по себе» христианским «Богом», и получите «Исповедь» Августина.) «Некогда, прежде чем отец кастрировал нас (и до травмы рождения), мы жили с объектом – нашей матерью, – который всегда отвечал взаимностью на нашу любовь». Это упрощенная до крайности фрейдистская история. Единственное различие между ними состоит в том, что аристофановская и платоновская пустота или нехватка у Фрейда оборачивается возбуждением, ищущим разрядки, которая вернет организму желаемый покой.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что главный представитель эротического платонизма – это фрейдист Жак Лакан. Желание лежит в основе естества лакановского человека (как и его платоновского предшественника). Отличие заключается в том, что платоническое желание является рациональным желанием мудрости, тогда как лакановское бессознательно и потому (как и все бессознательные желания, с точки зрения Лакана) сексуально. Но если отбросить это различие, истории параллельны. «Желание – это отношение бытия к нехватке. И нехватка эта как раз и есть нехватка бытия как такового. Это не просто нехватка того или иного, а нехватка бытия, посредством которого сущее существует», – пишет Лакан [194]. Мы существуем как существа желающие, потому что не полностью наполнены бытием, нам всегда чего-то не хватает.

Лакановский психоанализ призван объяснить бессознательное желание: «Субъект признает свое желание и называет его – вот результат эффективного психоаналитического воздействия» [195]. Но поскольку бессознательное по сути своей непознаваемо, ни одно объяснение не может охватить полностью бессознательное желание и его функцию. (Эмбриональные понятия не имеют точных взрослых аналогов.) Всегда остается что-то, что Лакан называет objet petit a, «объект малое а».

Objet petit a невозможно овладеть, в отличие от его платонического аналога. Когда неопровержимое описание красоты дополняется или заменяется созерцанием Формы красоты, любовь достигает полного удовлетворения, а пустота заполняется раз и навсегда. Это первый признак фундаментальной проблемы платонической любви. Мы желаем только того, чем не обладаем (взгляд, который разделяет и Пруст, как мы видели). Но удовольствие от полного обладания убивает желание, а вместе с ним и неполное существо, сущность которого оно составляет. Взаимная любовь – это смерть. Превращение платоновского дара любви вечно эротичному Сократу в его противоположность – это ирония, которая, надо думать, повеселила бы самого Сократа.

По Платону и Лакану, «бытие» функционирует как существительное, именующее цельный, в полной мере наличествующий объект или состояние. Для Аристотеля же оно подобно глаголу. Этот грамматический или понятийный сдвиг приводит к совершенно иной концепции желания. Аристотель утверждает, что все мы желаем (по крайней мере, если мудры) хорошо жить, то есть желаем некоторого процесса, а не объекта. Различные объекты, которые мы желаем, способствуют этому процессу. Мы не хотим просто