Поскольку для строевой я не годен, можешь не сомневаться: вернусь обратно цел и невредим, а мысль о том, что ты ждешь меня, придаст мне и сил, и храбрости.

Я ничуть не сожалею, что полюбил тебя. Может, наша любовь и запретна – я, несомненно, виноват перед твоим мужем, – но хочу еще раз повторить, что нисколько не мучаюсь чувством вины и безобразного шрама на сердце моем она не оставила. Мне кажется, что само небо благословило нас.

Пусть твоя любовь станет вечным хранителем для Акио и Харумэ, которые будут расти порознь. И не волнуйся обо мне».

Подписи не было. Миэко снова и снова перелистывала странички, словно текст заученной наизусть сутры. Она не читала – просто смотрела на строчки, и они наполняли ее спокойствием, умеряли полыхавшее в груди дикое пламя.

Через некоторое время она испуганно уставилась на закрытое окно.

Бледное женское лицо. Она видела его. Брови сердито нахмурены, глаза широко распахнуты, во взгляде – смятение. Будто услышав беззвучный, нечеловеческий крик, Миэко кинулась к окну и распахнула ставни. Свет в пристройке погас; только дымок из трубы по-прежнему вился, торопливо взлетая к небу, словно хотел поскорее сбежать от тайных деяний, творившихся под этой крышей.

Ибуки провалился в бездонную нежность, растворяясь в нежности ответной. Охваченный сладостной дремой, плыл по волнам забытья. Несколько раз он ощутил чье-то дыхание и услышал пронзительный птичий крик, короткий и резкий, словно острые ножницы вонзившийся в его сладострастную дрему.

И вдруг он вспомнил, что на дворе зима, и почувствовал холод раннего утра, который всегда поднимал его на рассвете в родном доме. Нахмурив брови, перевел вопросительный взгляд на лицо спящей в его объятиях женщины. Короткие воздушные волосы, теплые и легкие, словно птичьи перышки, щекотали кожу, доказывая, что рядом с ним – Ясуко, и все же он долго и тщательно изучал это милое сонное личико – веки, тоненькие, словно два лепестка; маленький, аккуратненький, закругленный на кончике носик, выступающий на белом личике; все смотрел и смотрел, не в силах поверить, что это она, Ясуко.

Ибуки осторожно высвободил из-под нее свою руку. Головка женщины безмятежно скатилась на подушку, а с розовых губ, на которых не было и следа помады, сорвался лишь тихий сонный вздох.

Он бережно укутал ее плечи кремовым одеялом и босиком ступил на толстый темно-красный персидский ковер. За ширмой обнаружилась старая комната в западном стиле, заставленная с пола до потолка книжными полками. В неясном предрассветном сумраке корешки тесно наставленных томов сливались в однообразные темные полосы.

На маленьком столике – вино, кюрасо[41]и сыр, которые Ясуко захватила с собой из дома. Все так, как было вчера.

Разглядывая спящую Ясуко, безмятежную и прекрасную, словно статуя возлежащего Будды, Ибуки мысленно вернулся к странным, запутанным событиям прошедшей ночи.

Когда он открыл, как было условлено, дверь пристройки, Ясуко была одна; она повернула в замке ключ и провела гостя внутрь.

– Эти комнаты всегда тут находились? Что-то я раньше их не замечал, – сказал он, разглядывая написанный маслом портрет красавицы с распущенными волосами и деревенской шалью на плечах – той же самой, что висела рядом на стене.

– Это мама. – Ясуко склонилась и прибавила пламя в обогревателе.

– Миэко Тогано? Это она? Совсем на себя не похожа…

– Надо думать. Картина была написана в год окончания университета. Работа Минору Симодзё, – пояснила Ясуко.

Художник был очень известный. Ибуки почувствовал досаду от того, с какой легкостью ее безыскусная улыбка растопила его еле сдерживаемый гнев.

С полотна смотрело овальное личико с ярко блестящими глазами и поджатыми губками. Прекрасная работа. Игра света и тени придавала ей тяжесть и неподвижность. Ни следа той туманной красоты, которая, словно тонкий шелк, окутывала Миэко нынешнюю.

– У меня такое чувство, что на этой картине я впервые увидел ее настоящую.

– Знаю. Именно поэтому мама не слишком любит показывать ее людям. Ту силу, которую Симодзё сумел отразить в портрете, она теперь глубоко прячет…

– Да, ты права, портрет действительно может выдать ее тайны. Теперь я понимаю, почему Симодзё называют великим мастером.

– Насколько я знаю, в студенческие годы она прекрасно играла в теннис и была одной из лучших учениц.

– В теннис? Поверить не могу! – Ибуки обнял Ясуко за плечи и притянул к себе. – Давай не будем сегодня говорить о Миэко. Я пришел к тебе.

Они уселись рядышком на старинном диване прямо под картиной. От нежного прикосновения женщины у Ибуки внутри словно плотину прорвало, и все его едва сдерживаемые чувства хлынули наружу. Он взял ее личико в ладони и приник к губам долгим поцелуем. Ясуко с улыбкой приняла его, но язычок ее извивался и порхал, словно балерина на сцене, быстрый и сильный, пытался вытолкнуть его, подзадорить, играл с ним внутри маленького ротика. Возбужденный этой вызывающей, мучительной игрой, Ибуки сжал женщину в своих объятиях с такой неистовой силой, что она вскрикнула.

Ясуко, свежая, благоухающая, только что вышла из ванной. Запах духов всколыхнул в Ибуки воспоминания о ночи в Атами, когда он впервые оказался с ней в постели, но, несмотря на нарастающее желание насладиться пиршеством страсти, сумел сдержаться.

Ясуко принесла кюрасо, угостила его и сама немного выпила. Оранжевый ликер был слишком сладким и тягучим и совершенно ему не понравился, но он помнил, как тело его налилось невиданной мощью, будто в него вошла чужая, посторонняя сила.

– Тебе надо уйти от Миэко, – сказал он ей. – Однажды, когда ты сама мне это сказала, я подумал, что все это глупости, но теперь уже так не думаю… Но что бы ты ни решила, не выходи за Микамэ… Он мой враг, как и Миэко, как и любой, кто попытается украсть тебя у меня… Я на все готов, лишь бы не потерять тебя.

Прижимая ее к себе, поглаживая ее руки и плечи, Ибуки обращался к ней с этими словами, но в то же самое время у него было такое чувство, будто он переместился в другое измерение, спал с открытыми глазами в потоке пугающе яркого света. Перед приходом сюда Ибуки пил дома виски, и, хотя с тех пор сделал всего пару глотков дамского ликера, перед ним внезапно разверзся ошеломительный мир красок и света, слишком уж яркий и слишком сверкающий для обычного опьянения.

Совершенно сбитый с толку, он без всякого сопротивления поддался нежным рукам Ясуко, стаскивавшим с него пиджак и снимавшим галстук, а на мягкой щечке, такой близкой, такой родной, играла прелестная ямочка, то появляясь, то исчезая. Эта женщина, сидевшая рядом с ним, была похожа на ту Ясуко, которая постоянно льнула к Миэко. Ощущение оказалось довольно приятным, как будто она прислуживала ему, как будто он занял место Миэко.

Его не парализовало, и физическое притяжение не исчезло, но внезапно безрассудное желание грубо схватить ее и прижать к себе что есть сил отступило. Всецело отдавшись ей, он повалился на кровать за ширмой.