– Харумэ, – тихонько позвала Миэко, – не шевелись.

Она взяла девушку за подбородок и немного приподняла его. Затем вытащила из ящичка футлярчик, сняла блестящий колпачок и накрасила ее губы красной помадой. Этот яркий цвет придал чертам Харумэ живости, как будто наполнил их внутренним светом.

– Вот так, – удовлетворенно вздохнула Миэко, прижала к губам дочери маленький лоскуток ткани, взяла со столика зеркальце и поднесла к ней. Отражение казалось меньше, чем настоящее лицо, черты – более резкими, цвета – кричащими.

Харумэ, которая до этого момента покорно сносила все манипуляции Миэко, внезапно вскочила на ноги. Покрывавшее плечи полотенце слетело на пол. Халатик из тонкого хлопка в лавандовую полоску сполз, обнажив грудь.

Миэко тоже поднялась, как будто ее Харумэ за собой потянула. Она поправила на дочери халатик, прикрыв белую влажную грудь, обняла за плечи, заправила за ухо выбившуюся прядь волос и горячо зашептала, обдавая ее висок жарким дыханием:

– Сегодня ночью ты будешь не одна, Харумэ. Ты должна помочь мне, я на тебя рассчитываю. Ты ведь сделаешь это для меня, правда?

Харумэ медленно покачала головой, стараясь увернуться от щекочущего ухо дыхания, и снова замерла, уставившись в одну точку; на прекрасном лице застыло торжественное выражение. Миэко еще раз окинула дочь взглядом и побрызгала ее плечи и волосы духами.

В коридоре раздались легкие шаги. Словно почувствовав приближение Ясуко, Миэко взяла Харумэ за руку. Шаги затихли по ту сторону перегородок. Это и в самом деле была Ясуко.

– Мама, – позвала она.

– Да. Входи.

Стоявшая в тени Ясуко немного раздвинула фусума, но в комнату не вошла. Миэко, однако, ничуть не удивилась такому поведению невестки и лишь легонько подтолкнула Харумэ к выходу.

Увидев, что Ясуко обняла девушку за плечи, Миэко задвинула за ними фусума и кинулась к кровати. Упав на колени, зарылась лицом в подушку и застонала: то ли молилась, то ли на жизнь сетовала.

Через некоторое время она подняла голову, встала и, обойдя решетчатую ширму у токономы, заторопилась в западную часть комнаты. Откинув крючок на ставнях, приоткрыла их и выглянула в сад. В небе низко висела луна, высокие сосны отбрасывали длинные черные тени на заиндевевшую землю. В дальнем крыле особняка, в пристройке, через окно комнаты, когда-то служившей Акио кабинетом, пробивался свет розовой лампы, из трубы поднимался невесомый дымок, окутывая легким облачком лунный диск.

Миэко стояла, прижав рукав ко рту, совершенно не замечая холода, и все смотрела и смотрела на этот розовый свет, как будто хотела проникнуть взглядом сквозь стену и увидеть, что происходит под крышей пристройки. Выражение ее лица нисколько не изменилось – все то же безмятежное спокойствие, – но сердце бешено колотилось в груди, тело напряглось, ноги словно свинцом налились, пригвоздив ее к полу.

Закрыв ставни, Миэко глубоко вздохнула и расслабилась, словно с плеч ее упала тяжкая ноша. Усевшись на кровать, она выудила из-под подушки старый, завернутый в голубой шелк конверт, посмотрела на надпись и открыла его. Внутри лежало довольно длинное письмо, написанное шариковой ручкой на тоненьких листочках бумаги. Уверенный размашистый почерк явно принадлежал мужчине.

«Завтра я наконец покидаю Японию.

Луна сегодня необычайно яркая, и палуба такая светлая. На память мне пришли два твоих стихотворения, которые ты написала, когда я уезжал в Саппоро – позапрошлым летом вроде бы это было?..

Пролив Цугару в ночи, лунный свет купается

в нем;

Затопила ль тебя печаль цвета морской волны?

Вместо подушки трава, в долгий путь

отправляешься ты;

Я очнулась перед рассветом от злого,

кошмарного сна.

В то время я недооценил их, назвал отжившим лиризмом Новой поэтической школы, но сегодня ходил по палубе и повторял их вслух. И снова видел твое лицо, как ты стояла в толпе провожающих, среди других дам из «Светлого ручья», и в голове моей начиналось кружение. Я так благодарен тебе, правда. Ты прощала и мой эгоизм, и все мои капризы.

Только теперь я осознал, что ты редко бывала счастлива рядом со мной; как же плохо я с тобой обращался! И ты всегда, всегда прощала меня, прощала с материнским великодушием. Может, именно эта твоя терпимость воспитала во мне тирана. Я прекрасно понимал, что, будучи замужней женщиной, ты не имеешь права заявлять о своей любви открыто, и в то же время непрестанно терзался сомнениями, умирал от желания проникнуть в твои тайные мысли и в отместку за твое молчание нарочно вел себя так, чтобы показать тебе, будто влюблен в кого-нибудь помоложе, вроде С. И даже испытывал садистское наслаждение – причем прекрасно отдавал себе в том отчет! – представляя, как сильно ранил тебя. Ты, конечно же, не знала, что вел я себя так лишь потому, что ты наотрез отказывалась уйти от мужа, – и тем не менее без слова протеста, милосердная, словно богиня, прощала мне все. Это всепрощение вкупе с очевидной покорностью мужу ставило меня в тупик, и я никак не мог разобраться в твоих истинных чувствах. Не стану отрицать, что впервые свело нас вместе твое отчаяние, твой столь оправданный гнев в отношении Т., но мне так хотелось верить, что любовь, которая родилась потом, не имела никакого отношения ни к обиде, ни к мести.

И чтобы убедиться в этом, я просил тебя открыть свои чувства, признаться во всем Т., убежать ко мне вместе с детьми. Но ты упрямо давала отказ. Твердила, что у тебя не хватает дух – принять такое решение в реальной жизни, и в этом, говорила ты, кроется объяснение твоего литературного дара и твоей тяжелой женской доли (только после рождения Харумэ и Акио ты призналась мне, что их отец – я).

Иными словами – есть в тебе странная двойственность, благодаря которой ты живешь не делая различий между правдой и вымыслом, между поступка ми в реальном и иллюзорном мирах. Из-за этого ты казалась мне одновременно и непостижимой, и нечистой (я признаю необъяснимую брезгливость японского мужчины, для которого менструальная кровь – самая грязная). И все же загадочность твоего тела и твоей души неодолимо тянули меня к тебе.

То, что я стал отцом двух малышей – и в особенности мальчика! – наполняет меня в этот момент, когда покидаю Японию, такой несказанной радостью жизни, что она перевешивает все неприятные воспоминания, в том числе ложь. И пусть Акио носит фамилию Тогано, это не имеет для меня никакого значения. Чувство вины, которое так долго мучило меня за то, что я покрывал грехи замужней женщины, кажется теперь призрачным, словно льдинка на солнце. Что значат патриархальные представления о наследнике рода для мужчины, который дал своему ребенку такую мать, как ты? Теперь я ясно вижу, что в данном случае не повезло Т. И поделом ему, ведь он обидел тебя и сделал такой несчастной. И как долго бы вы ни прожили вместе, я знаю, что ты никогда не простишь его.

Ты женщина бесконечно милосердная, но в то же время безудержно страстная – и в любви, и в ненависти. Временами я даже начинал побаиваться тебя и подумывал уйти. Даже занимался любовью с С. в бесплодной попытке забыть о тебе, но этот мой поступок только еще раз доказал, как крепко я к тебе привязан и что надежды на спасение нет. Думаю, ты немало выстрадала из-за нее, но прошу, поверь мне сейчас, когда я покидаю эту страну, – только твой образ навсегда останется в моем сердце.