забирают летучие богатые темные пески… Идет набег ночных, слепых, немых, тучных песков, песков, песков!..

Сухейль! Сухейль!.. Летучие, падучие пески засыпают нашу кибитку… хавли… рисовое, нетронутое, невинное беспомощное изумрудное поле…

Сухейль! Сухейль!.. И налетает суховей! суховей!.. И засыпает рисовое мое поле!.. И я бреду в песках высоких, заглушивших зеленые изумрудные ростки!..

Сухейль! Сухейль!.. Идет суховей, суховей!.. И заметает бедный, бедный мой посев! посев!..

Сухейль! Сухейль!.. И гибнет мой посев!..

И две старухи с полыхающими тонкими узкими дамасскими бритвами бредут, бредут по рисовому полю, утопая, утопая в песке!.. Айе!..

— Кто вы, ака?..

— Я Насреддин… Сын горшечника Мустаффы-бобо…

— Я дочь Махмуда Талгат-бека…

— Что ты делаешь на дереве?..

— Я люблю спать на золотом айвовом дереве!.. Мне здесь поставили деревянную суфу… Я айвовая птица!.. Я сплю и вижу золотые айвовые сны!.. Мне снится, что я айвовая золотая птица!.. Насреддин-ака, почему люди не летают?..

— Не знаю… Наверное, потому, что в небе нельзя выращивать рис… Да и летать с кетменем трудно…

— Насреддин-ака, а вам снятся айвовые сны?..

— Да… Снятся…

— Насреддин-ака, почему вы облизываете губы?.. Вы хотите пить!..

— Да, Сухейль… Хочу… У меня во рту суховей… И в голове… И в душе тоже, — тихо добавил Насреддин, не отрывая глаз от девушки, от ее сливовых глаз, от пухлых губ, похожих на реки в половодье… От маленькой, быстрой, птичьей, верткой головы в золотой ковровой айвовой тюбетейке…

— Съешьте айву… Вот… Держите… Золотая!.. Ловите!..

— Не хочу айву… От нее еще суше во рту… Она вязкая, душная… Я напьюсь из арыка…

У меня во рту пустыня. Суховей. Сушь…

Это от бессонной ночи, от самаркандского густого вина, которое делают из терпкого сушеного горьковатого сахаристого изюма…

Сухейль! Сухейль!.. Суховей! Суховей!.. И гибнет малый бедный мой посев!.. И пески тучные засыпают рисовое изумрудное живое поле, поле, поле…

Я подбираю с земли обильный фазаний халат и склоняюсь над садовым арыком.

— Насреддин-ака, Насреддин-ака! — летит с дерева встревоженный голосок-лепесток. — Нельзя пить из арыка! Там вода полевая!.. Дурная вода!.. В ней опасный, смертельный червь-ришта водится… Незаметно входит он в человека и губит его…

— Как любовь, — шепчу я и опускаю сухие губы в арык. Пью. Вода острая. Темная…

— Нельзя пить!.. Там червь!.. Насреддин-ака!..

Сухейль ловко слезает с дерева, сбивая, свергая» задевая десятки тяжелых золотых айвовых плодов, подбегает ко мне, хватает меня тонкими сквозящими ивовыми стеблями-руками за плечи и пытается оттащить от арыка.

— Нельзя, нельзя, Насреддин-ака!.. Не пейте!.. Вода дикая, дурная… Червь-ришта в ней!..

Золотые айвы мягко и сонно падают на землю, на палые росные листья… Много плодов… Перезрелые… Отягченные…

Но я пыо. Я не могу оторваться от арыка… Я пью» а суховей не уходит…

Некоторые плоды падают в арык… Плывут, золотые.» У моих губ плывут…

Я гляжу на Сухейль, а она глядит на меня… Долго.»

Я пыо арычную воду и гляжу на нее…

У нее на шее темным глубоким огнем полыхают гранатовые крупные бусы… Бусы, бусы…

А пески все засыпают мое рисовое, изумрудное живое поле, поле, поле…

А я все пью из арыка, и не могу напиться, и не могу наглядеться на Сухейль…

Тогда она неожиданно, гибко, быстро склоняется над арыком — длинные смоляные косы и гранатовые крупные бусы, падают, спускаются в арычную воду, а Сухейль пьет, пьет из арыка!.. Пьет, а сливовые глаза умоляюще, грустно, укоризненно глядят на меня… Жалуются мне…

— Айе!.. Что ты делаешь?.. Сухейль!.. Нельзя! Нельзя пить!.. Здесь червь-ришта!.. Нельзя, Сухейль… Нельзя!.. — Я вмиг отрываюсь от арыка и подбегаю к ней, и оттаскиваю ее от арычной гиблой, пахнущей затхлой глиной воды. — Ты успела хлебнуть, Сухейль?..

— Да. Много! — улыбается она мне.

— Зачем?..

— Но вы же пьете, ака… И я… И я тоже… Вместе с вами…

Она стоит рядом со мной. Я чувствую, как неслышно, тонко она дышит… Два сливовых глаза не отрываются от меня…

Я беру ее за мокрые косы, и она молчит и глядит на меня…

Тогда я целую ее в раскрытые мокрые послушные добрые губы, и она молчит и глядит на меня…

И от губ ее пахнет арычной глиняной водой. Прекрасной водой… И она молчит и глядит на меня…

…А пески, пески летучие обильные, тучные все засыпают, засыпают мое рисовое, мое бедное, мое изумрудное, мое живое, родное, сокровенное поле, поле поле…

И две старухи со сверкающими узкими бритвами в руках бегут, бегут за мной, но потом отстают, отстают, вязнут — и тонут, тонут по самое горло в высоких сыпучих прекрасных песках… И тонут по горло в песках, и отстают, отстают, отстают…

— Сухейль, я люблю тебя!..

Тут тяжелая, избыточная устремленная айва, сорвавшись с высокой слабой ветви, падает Насреддину на голову и, не разбившись, слетает на землю и катится по палой листве.

Больно… Слезы выступают на глазах Насреддина, но он улыбается, потирая ушиб.

— Плод созрел. Вот и падает. Созрел. Даже перезрел. Как я…

— И как я, — говорит она, и новый падучий палый хмельной плод ударяет и ее по голове.

— Айе! Больно?.. Сухейль?..

— Айе! Нет!.. Насреддин-ака!..

— Я люблю тебя, дочь бека…

— Я люблю вас, сын горшечника…

Полузатонувшие золотые телесные палые айвы тесно плывут по арыку…

Золотой арык…

Но!..

Айе!.. Кто это?! Чьи, чьи руки сразу отрывают меня от Сухейль, от ее губ?.. Чьи?..

Желтые лисьи роящиеся глаза атабека Кара-Бутона в упор, у самого моего носа, глядят на меня. Я слышу прогорклый, перегоревший, дурной запах вина и бараньего мяса из его узкого, перекосившегося от злобы рта. Я отворачиваюсь от этих нечеловеческих, охотничьих глаз, от этого запаха старой тлеющей томящейся плоти…

Опять две монгольские соколиные стрелы певуче, тонко скользят, свистят у моих отроческих, доверчивых, заячьих, щенячьих ушей!.. Опять!..

В руке у атабека короткая витая плетеная тяжкая турецкая камча-плеть с серебряным литым наконечником.

Он хочет ударить меня по лицу, но по лицу не попадает, хотя я стою и не двигаюсь.

Я гляжу на Сухейль, на темные гранатовые крупные бусы, на сливовые дымчатые глаза…

Я гляжу на ее напоенные, избыточные губы… на наши реки в половодье…

Я гляжу на нее и чувствую прекрасный родной запах арычной текучей глины, глины, глины…

Сухейль, Сухейль… все богатый, необъятный суховей засыпает бедный малый мой посев…

Я стою, а Кара-Бутон бьет, бьет, хлещет, рвет, режет меня камчою!.. Все он хочет попасть по моему лицу, чтобы