угодить, хлестнуть серебряным метким наконечником мне по глазу… Чтобы расплескать, вычерпнуть, вынуть, выгнать мертвым наконечником живой мой, горячий невиновный глаз… Чтоб не видел я больше Сухейль!..

Все он хочет попасть по моему лицу. И я стою неподвижно и не чую, не слышу его ударов и гляжу на Сухейль, и атабек все хочет наконечником попасть, убить, вылить мой глаз…

Ходит вокруг меня… Вьется… Прыгает!.. Приноравливается… Мается… А не попадает в мой глаз! Мне жаль его. Старый охотник… Камча свистит… Рвет… режет фазаний, гаремный мой халат… Халат весь уже рваный… Тело мое отовсюду светится, обнажается… Невиновное. Зрелое.

— Сухейль, Сухейль, я люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю!.. — кричу я, улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь под камчой…

— Голь! Колючка! Пыль! Пыль! Пыль! Прах! Я за-порю тебя! Я выбью, вырву камчой твои блудливые глаза!.. Насмерть!.. — храпит, хрипит атабек Кара-Бутон. Он старый. Устал уже. Мне жаль его. Старый охотник…

Наконечник серебряный томительный не попадает в глаз… Устает наконечник… Устает… Айе!..

И тут Сухейль срывается с места и подбегает к ата-беку, и хватает его за бороду, за усы, стараясь распара-пать, разрушить, разъять его лицо.

— Не трогайте его! Не трогайте Насреддина!.. Я ненавижу вас!.. Я позову отца!.. Отец! Отец!.. Помогите!..

— Нет у тебя отца!.. Твой отец мертвый лежит в гареме! Теперь я твой отец! Теперь я твой повелитель!.. Ха-ха!.. Как только пройдет положенный после похорон срок, ты станешь моей женой!.. Девчонка… Зеленая ход-жентская исфаринская урючина! С сырой молочной слад кой косточкой!.. Я съем твою косточку!.. Ха-ха!.. Я люблю зеленый урюк! Молочную косточку! Зубам весело! Телу прохладно!..

Атабек хватает Сухейль свободной рукой за длинные мокрые косы и оттаскивает ее от своего лица, как щенка от материнского соска… Хохочет…

Сливовые глаза плачут… Плачут от боли… Глядят на меня… Печально… Текут глаза… Молят…

Чего же я стою? Я, Насреддин, сын горшечника Мустаффы-ата, с пяти лет не разлучающийся с кетменем к топором…

Чего я стою, как старый немой китайский высохший карагач с муравьиными кишащими дорогами?..

А мою Сухейль атабек тащит по земле за косы, как степной конь влачит, влечет жертву, привязанную к его хвосту?.. Тащит. Хохочет…

Смоляная маленькая птичья голова поворачивается ко мне.

— Ака! Бегите!.. Он убьет вас!.. Бегите, ака…

Айе!.. Тогда я просыпаюсь!.. Просыпаюсь!.. Я догоняю атабека. Я сразу попадаю. Я бью атабека кулаком по затылку. Сразу…

Так мой отец Мустаффа-ата глушил резвых, разыгравшихся весенних бычков. Когда кишлачные дехкане не могли справиться с вешними, хмельными, травяными медовыми налитыми луговыми бычками, они звали на помощь Мустаффу-ата и он одним ударом усмирял, укладывал бычков на траву… Они долго потом лежали одурманенные, вялые, тихие… Рука у Мустаффы-ата тяжелая, глиняная… Рука гончара…

Я ударил атабека кулаком в затылок, как разыгравшегося, привольного, вешнего бычка, и он сразу затуманился, задумался, забылся, и сел в арык, и опустил голову, и отпустил косы Сухейль. Он сразу стал мягким, тяжелым, сонным… Он сразу стал похож на древний обвалившийся дувал…

Муторно, мутно, недужно ему… Тошно… Далеко он… Жаль его… Как старого дикого раненого зверя…

Он сидит в арыке, опустив голову, точно спит, и полузатонувшие золотые айвы теснятся, тычутся в него… Застревают…

— Бегите, ака!.. Скорей!.. Сейчас сюда прибегут стражники-сарбазы! Они запорют вас до смерти, ака!.. Бегите!

Скорей!..

Глаза сливовые глядят. Молят. Текут глаза…

Насреддин запахивает на себе обильный фазаний гаремный чапан. Чапан весь изодран, разбит, разорван, разрушен камчой… Тело худое, костлявое отовсюду светится… Невиновное, багровое от хлестких, жгучих ударов.

Но Насреддин улыбается…

— Сухейль, Сухейль… Я скоро вернусь… скоро приду… Буду пить арычную воду…

— Ия буду пить арычную воду… Вместе будем пить…

— Я скоро приду! Скоро! Скоро! Скоро! Скоро! Скоро! Скоро!.. Ты жди, Сухейль!..

— Арык течет, ака… Сухейль ждет, ака… Арык течет — Сухейль ждет…

— Я люблю тебя, дочь бека…

— Я люблю Вас, сын горшечника…

СУМАСШЕДШИЙ

…Иди, отрок, в молодости твоей, куда ведет тебя сердце твое и куда глядят глаза твои…

Экклезиаст

Айе!..

Кто кричит диким, шальным, шалым, бражным голосом? На весь кишлак… Кто?..

Слепым, дурным, косым, блаженным голосом?.. Кто кричит блаженным прекрасным голосом?.. Кто заходится, ликует, пьянеет в крике?.. Или это захожий божий дервиш— суфий?.. Иль это курильщик опиума, анаши-банга?.. Или это нищий каландар, блаженный, сумасшедший, забредший в кишлак с Великого Шелкового Пути?.. Какие только люди там не бродят…

Айе!.. Кто кричит на весь кишлак блаженным, заливающимся голосом:

— Айе! Айе!.. Эй, душа!.. Ер! Ер! Ер! Возлюбленная! люблю! люблю! люблю! люблю! люблю! люблю тебя, а ты томишься за высокой глухой стеной!.. Как мне попасть к тебе? Как перелететь через стену? Как?.. Ай, люди, почему я не птица? Почему?.. Ай, люди, помогите!.. Помогите, родные!.. Эй, люди, соседи, ближние! Люди!.. Вы нарожали детей и забыли про любовь!.. забыли про любовь!.. Вы ослепли за своими тупыми семейными ду-валами!.. Помогите!.. Или налейте мне ледниковой воды в душу!.. Чтоб погасла! Чтоб утихла!.. Чтоб смирилась!.. Ай, горячо!.. Ай, больно как! Ай, сладко как!.. Эй, помогите!.. Я счастливый! счастливый! счастливый! счастливый!.. Помогите, люди!.. Я счастливый!.. Помогите, а то я умру от счастья!.. Сухейль, Сухейль, у меня во рту суховей! Песок!.. Я хочу твоей арычной воды, а она за стеной… Сухейль!.. Эй, люди, я люблю Сухейль, дочь бека!.. Я целовал ее!.. И она тоже любит меня! Любит! Любит! Любит!.. Помогите люди!.. Эй, эй! Эй!.. У меня во рту суховей!..

Какой-то человек в ярком старом отцовском праздничном чапане, чапане жениха, в выцветшей ферганской лазурной тюбетейке, в стоптанных сапогах-чарогах из сагры, начищенных, однако, нутряным салом до блеска, идет, бредет по кишлаку… За ним бегут, хохочут, хватают, дергают его за широкие великие рукава чапана кишлачные мальчишки, но он не обращает на них внимания. Собаки кишлачные на него лают, скалятся, но он не слышит, не видит… Он далекий, веселый!..

В руках у него дутар, и он бьет по струнам сильными резкими пальцами и выкрикивает вольные пьяные слова:

— Эй, люди! Помогите! А то я умру от счастья!.. Ай, больно как! Ай, сладко как!.. Да налейте мне в душу ледяной горной воды, чтоб погасла… Чтоб не жгла так!.. Так!.. Эй, люди, во рту у меня суховей! Песок!.. Сухейль!.. Я хочу твоей арычной воды, воды, а она за стеною!.. Эй, люди, помогите!..

Это Насреддин. Он кричит, и глаза его блаженно закрыты. Он не видит ничего. Только пальцы слепо, хлестко