– Оставайся в воде.

Каден замер, судорожно втянув в себя воздух. Рампури Тан! Он повернулся, ища взглядом своего умиала, и обнаружил, что тот сидит в тени нависающей гранитной глыбы всего лишь в нескольких шагах от него – ноги скрещены, спина выпрямлена. Тан больше походил на статую, вырубленную в скале, чем на фигуру из плоти и крови. Очевидно, он сидел там все это время, наблюдая и оценивая.

– Ничего удивительного, что ты не можешь рисовать, – заметил Тан. – Ты же слеп.

Каден мрачно стиснул зубы, отогнал подползающий холод и промолчал.

Тан не двигался. Вообще, судя по его виду, он мог сидеть без движения еще вечность; однако он разглядывал Кадена с таким вниманием, словно тот был головоломной задачкой, выставленной на доске для игры в камни.

– Почему ты не увидел меня? – наконец спросил он.

– Вы смешались со скалой.

– Смешался, – Тан хохотнул. В этом звуке не было ни капли веселья, как в смехе Хенга. – Я смешался со скалой! Интересно, что это может значить?

Он перевел взгляд на темнеющее небо, словно надеялся прочитать ответ в полете соколов, круживших наверху.

– Можно смешать вместе заварку и горячую воду, чтобы получить чай. Пекарь смешивает муку с яйцами. Но как можно смешать плоть с камнем? – Он покачал головой, словно показывая, что это для него непостижимо.

Кадена, стоявшего в ледяной воде, начинало трясти. Тепло, накопившееся в его теле за целый вечер таскания черепицы, теперь было не больше чем воспоминанием – холодное течение давно унесло его за край уступа.

– Ты знаешь, почему ты здесь? – спросил монах после бесконечной паузы.

– Я должен научиться дисциплине, – ответил Каден, следя, чтобы язык не попал между клацающих зубов. – Послушанию.

Тан пожал плечами.

– Все это важные вещи, но ты мог бы научиться дисциплине и послушанию у крестьянина или каменщика. Хин могут научить тебя большему.

– Концентрации! – догадался Каден.

– Концентрации? Какое дело Пустому Богу до твоей концентрации? Почему его должно заботить, что какой-то ученик в тусклом каменном здании способен воссоздать форму листа? – Тан развел руками, словно бы ожидая ответа Кадена, и затем продолжил: – Твоя концентрация оскорбляет твоего бога! Твое присутствие, само твое «я» оскорбляют твоего бога!

– Но наше обучение…

– Просто инструмент. Молоток – это не дом. Нож – это не смерть. Ты путаешь средство с целью.

– Ваниате, – выговорил Каден, отчаянно стараясь справиться с колотившей его дрожью.

– Ваниате, – подтвердил Тан, медленно произнося странные слоги, словно пробовал их на вкус. – Ты знаешь, что это значит?

– Пустота, – стуча зубами, проговорил Каден. – Ничто.

Все, что изучали монахи, все упражнения, которые умиалы давали своим ученикам, бесконечные часы рисования, бега, рытья земли и постов были направлены на достижение одной неизменной цели: пустоты ваниате. Два года назад, в момент раздражения и замешательства, Каден имел глупость поставить под вопрос ценность этой пустоты. Услышав его вызывающую реплику, Хенг громко расхохотался, после чего, добродушно улыбаясь, заменил миску и кружку ученика двумя камнями. Каждый день Каден стоял в очереди в трапезной лишь для того, чтобы увидеть, как монах, раскладывавший еду, поливает супом из черпака бесформенный кусок гранита. Порой на нем чудом удерживался кусочек баранины или моркови; но чаще мучимый голодом Каден был вынужден смотреть, как густой бульон стекает с камня обратно в общую кастрюлю. Когда другие монахи доверху наполняли свои кружки холодной водой, Каден мог лишь плеснуть воды на свой камень и затем облизывать его, царапая язык о шершавые крупинки кварца.

Спустя две недели Хенг, все так же улыбаясь, вернул Кадену миску с кружкой. Однако прежде чем дать их ему, он взял в руку камень, с которого Каден пытался пить.

«Твой ум подобен этому камню: он твердый и цельный. Больше в него ничего не влезет. Ты доверху набил его мыслями и эмоциями и еще считаешь, что этой полнотой стоит гордиться! – Он посмеялся нелепости такого представления. – Как тебе, должно быть, не хватало твоей старой пустой миски!»

На протяжении последующих лет Каден прилежно развивал в себе это умение, учась обустраивать пустое место внутри себя, в собственном уме. Разумеется, он не овладел им до конца – большинство монахов достигали ваниате лишь через тридцать-сорок лет практики, – но что-то у него все же получалось. Сама-ан – искусство запоминания и вызова воспоминаний – играло в практике центральную роль, это было то кайло, тот рычаг, при помощи которого хин выколупывали собственное «я». Хенг рассказал ему, что забитый до отказа ум сопротивляется новым впечатлениям, он предпочитает сам выплескиваться в окружающий мир, а не вливать этот мир в себя. Неспособность воспроизвести форму крыла дрозда, к примеру, указывала на ум, скованный бесполезными, эфемерными идеями.

И ум был не единственным препятствием. Тело тоже болело, зудело, раздражалось, требовало мелочных удовольствий. И когда монах опустошал свой мозг от мыслей и эмоций, голос тела с готовностью заполнял освободившееся пространство. Для того чтобы заставить его замолчать, хин подолгу стояли голыми на палящем солнце, бегали босиком по снегу, целыми днями сидели в одной и той же позе со скрещенными ногами, невзирая на сведенные судорогой мускулы и стянутый узлом желудок. До тех пор пока тело посягает на ум, достижение ваниате невозможно, поэтому хин один за другим вызывали на бой желания своего тела, повергали их наземь и отбрасывали.

Практика была не легкой. Не далее как в этом же году Каден помогал монахам вытаскивать со дна ущелья тело одного из учеников. Мальчик, которому было всего лишь одиннадцать лет, упал и разбился насмерть, когда ночью пытался сбежать из монастыря. Впрочем, такие трагедии случались нечасто. Умиалы должны были знать пределы возможностей своих учеников, и тот монах, под чьим началом состоял разбившийся мальчик, был подвергнут суровому наказанию. И тем не менее рассеченные ноги, отмороженные пальцы и сломанные кости считались неизбежной частью обучения новичка на протяжении первых пяти лет, проведенных в монастыре.

Поиск ваниате, разумеется, не имел завершения, и даже старейшие монахи признавали, что встречаются с трудностями. Ум подобен глиняному горшку, выставленному под дождь. Монах может опустошать его каждый день, и тем не менее все те же надежды и тревоги, скудные телесные силы и неувядающие недуги постоянно барабанят по днищу и стекают по стенкам, наполняя его заново. Жизнь хин проходила в вечном бдении.

Монахи не были особенно жестоки, однако они не делали поблажек капризам человеческих эмоций. Любовь и ненависть, печаль и радость – все это в их глазах были путы, привязывающие человека к иллюзии «я», а «я» в словаре хин было равносильно проклятию. Оно застилает собой все, затемняя ум, замутняя ясность мира. В то время как монахи стремились достичь пустотности, «я» постоянно просачивалось вовнутрь, словно холодная вода на дно глубокого колодца.