Подобно Симеону, Павел лечит больных, но при этом является им во сне даже после своей смерти: “Ты раздавал дары излечения тем, кто в тебя уверовал. Ты занимался этим при жизни, но и после смерти ты вновь являлся многим во сне” (стк. 93–96). Эти слова позволяют предполагать немедленное сложение культа святого. Кое-какие черты делают Павла прямым предшественником Андрея Константинопольского: в отличие от Симеона, приступившего к юродству после длительной подготовки в монастыре и пустыне, Павел сделался юродивым “с младых ногтей” (стк. 11), “он сызмальства оставил сей преходящий мир” (Каф. стк. 1–2). Но самая существенная черта сходства с еще не возникшим образом Андрея – это стойкость к морозу: “Ты величественно украсил себя терпением… в зимний холод и летний зной” (стк. 17, 19–20). Впоследствии хождение по снегу станет “фирменным знаком” русских “похабов” (см. с. 222, 229, 231, 251, 265, 269).

Автор канона связывает имя своего героя и знаменитые слова о “глупости Христа ради”, которые апостол Павел написал в Послании к Коринфянам. Однако впрямую это послание не цитируется – видимо, за полной очевидностью аллюзии: “Воистину, ты получил знаменательное имя, следуя словам Павла, словно избранный сосуд; ты не нравился людям, будучи рабом Христовым; для тех, кто на тебя смотрел, ты [являл зрелище] пьянства и умоисступления (μέθην καὶ ἔκστασιν νοός), но гopе направлял ум к Богу” (стк. 42–50). Можно предположить, что сторонники канонизации Павла ссылались на Послание к Коринфянам в дискуссии с защитниками Трулльского запрета. А что такие дебаты в Коринфе велись, явствует из самого канона: “О блаженный, кровь, истекавшая из твоих многоболезненных язв, погасила огонь лжи [исходившей от] злых доносчиков, которые болтали о тебе вздор, отче, и называли тебя бесноватым и незаконным “салосом” (σαλόν σε καλούντων ἀθέμιτον)” (стк. 116–122). Как видим, автор пытается отделить своего героя от каких-то других юродивых – они-то и названы σαλοί, тогда как Павел – μωρός: “Внешним поведением ты выказывал себя глупым Христа ради (διὰ Χριστὸν μωρὸς δείκνυσαι), но в уме своем, Павле, ты стал разумным слугой Божиим” (стк. 74–78).

Эта фраза маркирует величайший перелом в истории юродства: Павел, оказывается, прикидывался не “глупым” вообще, как все без исключения его предшественники, а “глупым Христа ради”, то есть юродивым. Таким образом, юродство признается в качестве общеизвестного образа поведения. В каком-то отношении этим обессмысливается сам подвиг, суть которого состоит в сокровенности. Автор канона подчеркивает “бесстрастие” своего героя, которое как бы вырывает жало греховности из всех его безобразий. “Умертвив свои члены, ты вместе с ними умертвил и все побуждения страстей, и ты живешь в бесстрастии” (стк. 123–126). Согласно канону, Павел “сперва победил аскезой страсти, а затем стал разыгрывать глупость перед мирянами (μωρίας παιζόμενον) (Каф. 7–10). Здесь можно подозревать завуалированную полемику с обличителями Павловых непотребств: мол, все это было свершено в состоянии “бесстрастия”. Так через полтора века будет защищать юродство и Симеон Новый Богослов!

В каноне упомянута некая индивидуальная особенность, не похожая на литературное клише: “Очистительно омывая свои честные руки в потоках воды, ты умно научаешь тех, кто на тебя смотрит, о всемудрый, очищать свои сердца” (стк. 145–150). Можно предположить, что здесь описан хорошо известный в психиатрии “синдром грязных рук”. До сих пор мы имели дело с литературными персонажами, появившимися в ответ на внутреннюю духовную потребность общества; если за ними и стояли какие-то реальные прототипы, то они без остатка растворились в литературе и ничем не выдавали своей “жизненности”. С Павлом это не так: он, по всей видимости, был реальным городским сумасшедшим, чье поведение интерпретировалось в соответствии с уже сложившимся литературным каноном; но живой человек виден из-за агиографического стереотипа!

Возможно, к тому же периоду относится и другой юродивый – Феодор (память – 25 февраля, в святцах с XI в.)18. В разных синаксарях (календарях канонизированных святых) ему посвящено одно и то же двустишие: “Ты добровольно изменил свой разум, подобно Давиду, о всеблаженный. Но спасался ты [при этом] не от Анхуса [ср. 1 Цар. 21:10], а от [земной] жизни”19. Единственная биографическая деталь, известная о Феодоре, – это слово Κολοκασίου, стоящее рядом с его именем в Криптоферратском эклогадионе20. Топоним “Колокасион” из других источников неизвестен. Единственное, относительно чего можно строить шаткие гипотезы, это его примерное местоположение. Дело в том, что κολοκάσιον – чрезвычайно редкое греческое слово, обозначавшее корень египетской кувшинки, использовавшийся в медицинских целях. Это растение также засвидетельствовано в Малой Азии: в Галатии (Сикеоне)21 и Понте22. Быть может, где-то там располагался и тот населенный пункт (или монастырь), где подвизался Феодор Юродивый. По этой причине маловероятно, чтобы он был балканским святым.

II

Десятое столетие ознаменовалось подъемом юродства. Но теперь отношение общества к святости было уже иным. В агиографии наблюдается переоценка ценностей, и на первый план вместо аскетических выходят социальные добродетели. Византия, не знавшая феодализма, не могла усвоить того “аристократического” идеала святости, который был столь широко распространен на Западе, но тем не менее святыми все чаще становились люди из состоятельных семей, деятельные и предприимчивые, щедрые жертвователи, рачительные хозяева23. Разумеется, в такой компании юродивый выглядел более странно, чем среди пламенных аскетов, пустынников, трансвеститов, странников и добровольных нищих, коими полнился ранневизантийский синаксарь. Поэтому и сам юродивый в его “втором издании” ведет себя, как мы убедимся, не в пример смирнее своих предшественников.

Обратим прежде всего внимание на житие Григентия (BHG 706), созданное в Х веке24. Там фигурируют целых три персонажа, так или иначе напоминающих о юродстве. Автор помещает их в разных городах – Морине, Карфагене и Риме, – однако, по мнению издателя жития А. Бергера, агиограф никогда не был в этих местах, а провел всю жизнь в одном из константинопольских монастырей, так что все жизненные детали, которые он до нас доносит, относятся к столице Империи. Вот первый из этих эпизодов: