Я открыла одну створку окна и постаралась растянуть шторы так, чтобы не осталось ни одной щелочки. Конечно, удалось это не очень, щелочек осталось множество. Ну что ж, добро пожаловать, комары! Если свет не включать, может, поменьше прилетит?

Еще одна надежда в прах! Только легла, над ухом тоненько запел комар, точнее, комариха, где-то читала, что у них самец-вегетарианец (пыльцу кушает), а самка — вампир (кровь сосет).

Я натянула простыню до носа, тщательно расправив и подогнув вдоль тела, и закрыла глаза. Градов еще лучше, чем я себе представляла. И я ему понравилась. Точно, понравилась. Я постараюсь, я очень постараюсь, и он полюбит меня. Вот только Лешка…

Я завертелась под простыней. Лешка… Господи, что делать?

Из тьмы перед закрытыми глазами выплыло прекрасное мужское лицо, и счастье затопило мою душу. Все будет хорошо! Да-да, все будет хорошо! Я открою ему мою тайну. Он сможет полюбить меня и гордиться мною. Я все сделаю, чтобы он полюбил меня, и гордился мною, и показал своим друзьям и своим родителям.

Интересно, кто его родители, живы ли они? Те бабушка и дедушка, в квартире которых живет Лешка — они чьи родители? Скорее всего Лешкиной мамы… Лешка…

Тихий свист под окном заставил меня подпрыгнуть чуть ли не на метр. Сердце выпрыгивало из груди. Чего я испугалась? Я ведь точно знаю, кто свистит.

— Леша, ты?

— Ага. Выходи, посидим.

— Нет, я спать хочу.

— Какое спать? Смотри, как хорошо. Завтра поспишь.

— Не шуми, всех перебудишь.

— На эту сторону ни одного окна не выходит. Никого я не разбужу. Выходи.

— Нет. Спокойной ночи.

— Аленька, на минуточку. Я хочу тебя поцеловать, — жалобно протянул Лешка и шмыгнул носом.

Поцеловать? Но ведь это теперь невозможно. Никак невозможно. Как мне сказать ему?

Не слушая Лешкиных причитаний, я снова забралась в постель, снова старательно расправила простыню, подоткнула со всех сторон, закрыла глаза. Зазвенело сразу несколько комариных голосов.

Что сделает Лешка, когда узнает? Ведь он хочет жениться на мне. Он любит меня. Вот и пусть любит. Мы вместе с… расскажем ему все-все. Он все поймет. Ведь никто не виноват, что так случилось. Наверное, сначала Лешка загрустит, но потом он поймет, и мы будем счастливы. Мы все будем счастливы. Я, Лешка и отец.

Дежа вю. Повторение. Позднее солнечное утро, пустой дом, чисто прибранная кухня. Сегодня я знаю, кто где. Лешка поехал в городок за продуктами. Мария Алексеевна послала. Утром, лежа в постели, я слышала, как они ругались сначала в коридоре под лестницей, потом на крыльце. В этой семье не умели говорить тихо, и я узнала, что Лешка «в гробу видал эти деликатесы и не для того приехал, чтоб как полоумный бегать за жрачкой, и что в других семьях дети на каникулах отдыхают и, если бы мама его хоть немного любила, она не подняла бы его ни свет ни заря в половине одиннадцатого и не погнала бы в жару на рынок». И много еще чего. В ответ Мария Алексеевна визгливо перечислила все жертвы и лишения, перенесенные ею ради горячо любимого, но неблагодарного детища.

Послушала их и неожиданно снова заснула и проснулась с четко сформулированной мыслью. Ужасно хочется увидеть Глебчика. Хоть одним глазком. Как прекрасно придумала Мария Алексеевна звать его Глебчиком. Я тоже так буду, пока мысленно, а после нашего объяснения попрошу у него разрешения так его называть. Конечно, он разрешит. Что здесь такого? Я совсем взрослая. Вытянув губы трубочкой, тихонько выдыхаю: «Глебчик», — и смеюсь. Смеюсь, спускаясь по лестнице, смеюсь в кухне. На столе горбится бумажная салфетка. Совсем белая, раскрашенная красным фломастером вдоль и поперек. Верчу салфетку то так, то эдак, читаю Лешкины каракули: «Люблю, скоро вернусь, целую, кушай хорошо, гуляй по саду, жди меня, целую, целую, целую». Поворачиваю салфетку еще раз, снова: «Целую» и сто штук пурпурных сердец. Молодец Лешка, не ленивый.

Заныло сердце, но я привычно успокоила себя: все будет хорошо. Как хорошо? Об этом не хотелось думать. С утра проблема не казалась такой легко разрешимой, как вечером. Скажем мы Лешке, а он возненавидит нас: и отца и меня.

Кошка поставил лапы мне на колени, требуя поделиться колбасой. Я оторвала неровный кусок от своего бутерброда и протянула Кошке. Он деликатно принял угощение и унес подальше от меня. Мало ли что, вдруг пожалею о своей щедрости и отниму.

Жаль, что посуда после завтрака вымыта. Ополаскиваю свою чашку, ставлю на сушку, с тоской смотрю в пустую мойку. Ну, что, им трудно было побросать чашки-тарелки и уйти? Так нет, все вымыли, оставив меня без осмысленного времяпровождения. Вон, даже пол, против обыкновения, подмели. А может, как раз по обыкновению? Может, когда хозяин дома, у них всегда идеальный порядок, просто в его отсутствие Мария Алексеевна слегка расслабилась? Или за порядком у них Таня следит, приехала и все вымыла? А может, сам Глебчик? На какой фиг я себе этим голову забиваю?

Я тихонько выскользнула из дома. Домочадцам, к счастью, было не до меня. Пробираясь мимо кабинета, я слышала голоса за дверью. Мария Глебова — одна в трех лицах — творила очередную нетленку.

Покинув участок через заднюю калитку, я спустилась к реке и устроилась на полотенце в тенечке. На берегу никого не было: ни бабушек с малышами, ни мальчишек, ни Лешкиных знакомых парней и девчонок. Я лежала на почти не вытоптанном лужке поблизости от зарослей бузины и смотрела на реку. Правый берег — крутой, левый — пологий, а в Австралии наоборот, или это у нас наоборот… Течение, довольно быстрое на стремнине, у берега почти отсутствует, берег подмыт, и сразу довольно глубоко, входить в воду неудобно. Там, где течение воды видно, она темнее. А как должно быть? У другого берега, прямо напротив того места, где я лежу, небольшой залив, заросший водорослями. Гена — парень, с которым я познакомилась на вечеринке, говорил что-то о заболачивании или как там это называется? Ну, что у берега будет болото… Облака плывут. Мало-мало. Два. Высоко, и какие-то неопределенные, несформировавшиеся. Даже в реке не отражаются. Нечему отразиться. Или я не вижу? Что будет с Лешкой? С ним и со мной? Зачем я об этом думаю? Ведь давала себе слово… Никто не виноват. Только я. Почему я не узнала, кто его отец? Мне было все равно. Я готова была стать его женой. Больше… Я хотела стать его любовницей. Вот и выговорила. Пусть мысленно, а все равно страшно. Мы были в миллиметре от этого. Если бы Лешка не остановился, я бы его не остановила. Почему он остановился? Интуиция? Есть Бог, есть! Спасибо ему. Если бы это случилось, как бы я смогла жить дальше? А ребенок? Ведь мог же получиться ребенок?

Я застонала от ужаса и перевернулась на спину.

— Обгорели? — участливо прозвучал знакомый голос.

— Вроде нет. — Я из-под локтя взглянула на Градова. Он стоял против солнца и, сощурившись, смотрел на меня сверху вниз. — Садитесь, — предложила я от смущения еле слышно и тут же рассердилась на себя. Чего я смущаюсь? Прокашлявшись, предложила более твердо: — Присаживайтесь. — И подвинулась на подстилке.