— Известно ли вам о речи, произнесенной по радио вашим отцом?

— Впервые слышу.

— Виделись ли вы с отцом перед отъездом на фронт?

— Виделся.

— И что он сказал, прощаясь с вами?

— Иди, воюй!

— И всё? — искренне удивился Ройшле.

— А что еще нужно? Этого вполне достаточно. Вот если бы он сказал: «Поезжай в Ташкент!», это был бы совсем другой коленкор. Но он этого не сказал! И теперь мне стыдно, мне очень стыдно, что я попал в плен. Лучше бы я погиб! Тогда отцу пришла бы похоронка, и он мог бы гордиться тем, что его сын пал смертью храбрых, защищая свою страну.

— А жена так бы ничего и не узнала? Разве похоронку отправляют не жене?

— A-а, жена! Что жена?! Сегодня она есть, а завтра нет. Жена — это безразлично. Я Юлю, конечно, люблю, но то, что я жив и что в плену — это позор.

— Пригласит ли ваш отец ее с собой в эвакуацию, когда мы возьмем Москву?

— Опять вы о своем! Возьмете Москву? Надо же, как вы уверены! Не обольщайтесь. Один уже брал Москву, а потом драпал до самого Парижа. Но если речь зайдет об эвакуации, то может быть и так, и эдак. Но попадать в ваши руки ей нельзя, никак нельзя! Ведь моя жена еврейка. А раз мать еврейка, то и трехлетняя дочурка тоже еврейка.

Жуткий ответ... И, что самое главное, абсолютно правдивый. То, что Сталин терпеть не мог жену своего сына, — общеизвестный факт. «Женился на разведенке, — частенько ворчал он, — не мог найти приличной девушки, грузинки или русской!» Об этом же, не таясь, пишет в своих воспоминаниях Светлана Аллилуева — сестра Якова Джугашвили:

«Яша ушел на фронт на следующий же день после начала войны, и мы с ним простились по телефону. Юля с Галочкой оставались у нас. Неведомо почему, нас отослали в Сочи. В конце августа я поговорила с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего лица. Я спросила, почему нет известий от Яши, и он медленно и ясно произнес: “Яша попал в плен. Не говори пока что ничего его жене”.

Как оказалось, отцом руководили отнюдь не гуманные чувства по отношению к Юле. У него зародилась мысль, что этот плен неспроста, что Яшу кто-то “выдал”, и не причастна ли к этому Юля. Когда мы вернулись в Москву, он мне как-то сказал: “Яшина девочка пусть пока останется у тебя. А его жена, по-видимому, нечестный человек. Надо будет в этом разобраться”.

И ведь разобрался! Юля была арестована осенью 1941 года и пробыла в тюрьме до весны 1943 года, когда “выяснилось”, что она не имеет никакого отношения к пленению Яши. А зимой 1943/44 года, уже после Сталинграда, в одну из наших редких встреч, отец вдруг сказал: “Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих. Стану я с ними торговаться?! Нет, на войне — как на войне!” Это очень похоже на отца: отказываться от своих родственников, забывать их, будто их и не было».

Очень важное и очень точное наблюдение о психологии своего отца огласила Светлана Аллилуева: зачастую Сталин делал вид, что не знает о том или ином факте. Бывало и так, что он вроде бы спохватывался, наказывал тех, кто своевременно не информировал, и исправлял положение. Но чаще всего в своей кажущейся слепоте и глухоте, как я уже говорил, он был убийственно последователен, — причем в самом прямом смысле слова.

Применительно к Якову это проявилось наиболее ярко. Можно было не верить немецким листовкам с портретами старшего лейтенанта Джугашвили, можно было объявить фальшивками сообщения в газетах, но ведь в конце июля в руки Сталина попала подлинная записка, написанная рукой Якова. Самое удивительное, она сохранилась и до сегодняшнего дня лежала в личном архиве Сталина. Вот ее аутентичный текст:

«19.7.41.

Дорогой отец!

Я в плену. Здоров. Скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем. Яша».

Изучив протоколы допросов, фашистское руководство потребовало доставить необычного пленника в Берлин. Сначала его поместили в Просткенский лагерь для военнопленных, где он находился под бдительным оком немецких спецслужб. Многочисленные допросы и «беседы по душам» окончательно вымотали Джугашвили, он замкнулся, стал угрюмым и молчаливым. И тогда немцы подослали ему «земляка» — грузинского эмигранта, члена нацистской партии по фамилии Тогонидзе. В папках «Смерша» есть донесение советского агента «Шмидта», который информировал органы безопасности о посещении этим грузинским нацистом Якова Джугашвили, и который составил по этому поводу письменный отчет. Вот что он, в частности, написал:

«Лагерь был окружен колючей проволокой. Охрана усилена. Наконец дежурный офицер провел меня к одному из бараков. Я вошел. Голые стены, никаких нар. На полу сено, сильно примятое от лежания. На сене сидело и лежало несколько военнопленных.

Разговор поначалу не клеился, потому что Яков знал, как с ним поступил Ройшле, и решил больше ни с кем не разговаривать. Говоря на грузинском языке, я смог убедить своего собеседника, что наша беседа не будет опубликована.

— На что вы надеетесь? — спросил я.

— На победу, — твердо ответил он. — На победу, которая неизбежно будет. Жаль только, что судьба лишила меня возможности быть ее участником.

Я не решился его разубеждать».

Судя по всему, эти слова настолько не понравились геббельсовским пропагандистам, что Якова передали гестаповцам, которые немедленно перевезли его в свою Центральную тюрьму. И снова допросы, расспросы, выпытывания семейных и военных тайн. Есть сведения, что Якова не только допрашивали, но и пытали. В материалах дела сохранилась информация, правда, неподтвержденная, что Яков дважды пытался вскрыть себе вены. Наконец, видимо поняв, что сломать Якова и сделать из него открытого и откровенного врага своей страны не удастся, гестаповцы махнули на него рукой и перевели в Хаммельсбургский лагерь для военнопленных.

Вот что сообщил сотрудникам «Смерша» после окончания войны чудом выживший узник этого лагеря капитан Ужинский, который во время заключения был близким другом Якова.

«Когда был привезен в лагерь Д жугашвили, выглядел он плохо. В нормальных условиях я бы сказал, что этот человек перенес тяжелую, длительную болезнь. Щеки впалые, цвет лица серый. На нем было советское, но солдатское обмундирование. Яловые сапоги, синие солдатские брюки, пилотка и большая для его роста серая шинель. Питался он наравне со всеми: одна буханка хлеба на 5—6 человек в день, чуть заправленная жиром баланда из брюквы, чай. Иногда на ужин давали картошку “в мундире”. Мучаясь из-за отсутствия табака, Яков нередко менял свою дневную пайку на щепоть махорки. Несколько раз в месяц его тщательно обыскивали, а в комнату поселили соглядатая.

Лагерное начальство разрешило Джугашвили работать в небольшой мастерской, расположенной в нижнем этаже офицерского барака. Здесь пленные делали из кости, дерева и соломы мундштуки, игрушки, шкатулки и шахматы. Вываривая полученные из столовой кости, заключенные готовили себе “доппаек”.