— Фрестер утверждает, что имеет место типичный случай старческого слабоумия, — пробормотал Коссини, улыбнувшись впервые с тех пор, как мы встретились, — но я не был бы так уверен в этом.

В том, как художник связывал эти шахматные нелепости с несчастьем, произошедшим с бароном, или теперь с нашей собственной причастностью к этому, было нечто понятное только ему в его загадочном личностном мире. Возможно, в связи с тем, что я уже начал привыкать к критичности его комментариев, мне не захотелось тогда спросить его о происхождении подобных размышлений, чего, как я уверен, не сделал в свое время и Фрестер.

В отличие от Ремиджио Коссини фламандский актер оказался типичным представителем своей нации, хотя в почти карикатурной форме. Шумный и болтливый, даже скандальный, Фрестер был полной противоположностью элегантно лаконичному художнику. Когда я увидел, как он приближается к такси, высокий и массивный, словно секвойя, то заметил в его походке покачивание торсом, которое вначале приписал слишком тесной связи с амфитаминами. Позднее я понял, что этот человек-маятник сильно хромает на левую ногу, что являлось логическим следствием его профессии дублера в кино. Его одежда и жесты безапелляционно свидетельствовали о том, что этот человек видел лучшие времена, а теперь ему приходилось полагаться только на волю судьбы, для того, видимо, чтобы расплатиться со значительными игорными долгами другими задолженностями, причинами которых были его скрытые пороки. По моим понятиям, было полной авантюрой связывать этого человека не только с шахматной игрой, но и с любым другим родом человеческой деятельности, которая хотя бы в малой степени требовала проявления чувства солидарности. Однако вскоре мне стало ясно, что Фрестер относился к небольшому отряду полунормальных людей, которые в соответствии с капризом природы ведут себя за шахматной доской как настоящие волшебники. Коссини также заметил это, уже после своей первой беседы с актером, и поэтому, как я смог заключить во время нашего непродолжительного путешествия до конторы душеприказчиков, ограничился в разговоре с Фрестером обсуждением исключительно шахматных тем. При этом их разговор всегда заканчивался молчанием.

— Простите за вопрос, друг мой, — прошептал мне художник, в то время как актер объявлял о нашем прибытии секретарю душеприказчика, — но мне было бы страшно интересно узнать, что нашел барон в этом идиоте.

Ответ секретаря душеприказчика избавил меня от необходимости что-то объяснять Коссини. Заметно нервничая, этот человек сообщил нам, что душеприказчик барона должен был срочно уехать за пределы страны, однако там, в его кабинете, находится тот, кто с полной ответственностью может принять наши прошения.

— Мы пришли не затем, чтобы оставлять прошения, — воскликнул Фрестер с праздничным сарказмом, — а для того, чтобы получить свои деньги.

Секретарь душеприказчика извинился, сообщив, что он никак не связан с печальным событием, и затем ограничился тем, что повел нас через запутанный лабиринт комнат, где располагались архивы и сидели писцы более чем подозрительной внешности.

В кабинете душеприказчика нас с показной сердечностью принял человек неопределенного возраста, единственной заметной чертой которого было его гротескное сходство с актером Хэмфри Богартом. Он говорил по-английски с модуляциями такими же невыразительными, как и его облик, и совершил истинное чудо, сумев удержать во время разговора зажатую между губами сигарету, которую он так и не прикурил за все время приема. Он представился именем, которое было невозможно запомнить, и сразу же дал понять, что ему известно о нас все. Без какого-либо вступления он один за другим начал раскрывать самые позорные секреты наших биографий со скрупулезностью миниатюриста. Чиновник начал с заявления о том, что вовсе не надо быть гением, чтобы понять, что имя Ремиджио Коссини было явно выдуманное. «Хотя, с другой стороны, — добавил он, — тот, кто занимается подделкой произведений искусства, вправе называть себя так, как ему заблагорассудится, потому что действительная сила этой профессии основана на самом трусливом обезличивании». Он не захотел сообщить нам, является ли настоящим имя Фрестера, но выразил свое презрение к двойникам кинематографа, которые потеряли, как это было, по-видимому, и в случае с нашим актером, право стоять в одном ряду даже с второстепенными артистами. В отношении меня наш гостеприимный хозяин сказал, что очень сожалеет о том, что лучшие книги, написанные мной, известны под именами других авторов, предположительно образованных кавалеров и дам, известность которых не смогла затмить стилистической тупости их литературного негра. Короче говоря, в тот вечер заместитель душеприказчика одним ударом унизил нас, заявив, что мы являемся узурпаторами, а это в устах человека, который и сам казался двойником известного актера, звучало еще более унизительно для нас, слушавших его со смешанным чувством изумления и злости.

Когда я вспоминаю об этой сцене, я думаю о том, что в ней должно было быть что-то такое, что помешало нам достойным образом отразить агрессию псевдо-Богарта. По-видимому, сама правдивость его заявлений была слишком жгучей и не допускавшей апелляций. Возможно, наша пассивность была связана с неясным страхом вступления в борьбу с этим столь загадочным и уверенным в себе человеком, способным создать серьезную угрозу для благополучного развития судьбы каждого из нас с этого момента. В любом случае никто из нас не решился тогда возразить ему, хотя наша трусость или излишняя осторожность в дальнейшем очень мало способствовала тому, чтобы предотвратить утекание из наших рук столь легко полученного наследства Блок-Чижевски. Почти сразу мы узнали, что обвинительная речь псевдо-Богарта была всего лишь преамбулой заявления еще более тревожного, чем то, что касалось знания им наших судеб. Он сказал, что никто из нас не заслужил права протянуть руку к сочному плоду наследства барона.

— Искренне сожалею, что вам пришлось совершить столь длительные путешествия, — проговорил он, обмахивая свою сигарету папкой, которую держал в руке. — Во имя блага человечества люди, подобные вам, должны передвигаться как можно меньше. Если вы хотите знать, что привело меня сюда, то могу сказать, что завещание барона Блок-Чижевски является таким же незаконным, как и любой из вас.

Говоривший, казалось, был по горло сыт этой сценой. Можно было бы сказать, что он испытывает истинное отвращение ко всему происходящему здесь. Словно ожидая еще чего-то от наших удивленных взглядов, он довольно долго хранил молчание, прежде чем продолжил свои объяснения.

— Дело в том, — пояснил он, — что так же, как и вы, барон Войцех Блок-Чижевски присвоил себе чужое имя, проявив при этом столько изобретательности, что практически невозможно было узнать, кем же он являлся на самом деле.

Он снова помолчал.

— Мы имеем, — наконец произнес он, говоря о себе во множественном числе, в чем было больше таинственного, чем величественного, — список по крайней мере семи имен и личностей, которые он присвоил на протяжении своей жизни: Шлей, Дрейер, и еще несколько, прежде чем стал называться бароном Блок-Чижевски. Я опасаюсь, что было бы очень трудным делом признать законным завещание, подписанное псевдонимом, согласно которому наследниками являются, с другой стороны, люди, так сказать, сомнительной аутентичности.