— Чем ты будешь заниматься?

— Тем, что мне удается лучше всего: пить до потери сознания, играть в карты, проигрывать фамильные драгоценности, потом отыгрывать их, продавать, а деньги тратить на бренди.

— А как насчет женщин и дуэлей? — не удержалась от вопроса Анджела.

— Тоже, вероятно, но это у меня получается не так хорошо.

— Ты соблазнил меня, — сказала она.

Слова вылетели прежде, чем она смогла остановить их.

— Значит, мои навыки совершенствуются, — сказал он, слегка улыбаясь. — Хотя ты должна признать, что конкуренция у меня была небольшая, — заметил он.

— Только мое здравомыслие и обещание Богу.

— Ты ведь примешь постриг, когда я уеду, не так ли?

— Вероятно, да. Только совсем не по тем причинам. Но я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, — сказал Филипп, вновь пожимая плечами. Вновь, теперь совсем рядом, послышались раскаты грома.

— Что настоятельница рассказала тебе о твоей матери?

— Мы не будем говорить об этом, — твердо ответил Филипп.

Немного помолчав, Анджела сдалась и засмеялась.

— Что смешного?

— Мы оба отказываемся говорить на некоторые темы, если только не за карточной игрой.

— Чтобы говорить на эти темы, нам нужно о них думать, а мне кажется, что нам с тобой делать этого не хочется.

— Я постоянно думаю об этом, — призналась Анджела.

— Пребывание здесь настраивает на размышления. Но такой образ жизни просто сводит меня с ума. Я не знаю, как ты это выдерживаешь, Анджела. Ты здесь уже шесть лет, насколько я помню, и все это время ты размышляешь о вещах, которые причиняют тебе боль. Странно, что ты до сих пор не лишилась рассудка.

— Думаю, дело в том, что, размышляя, можно прийти к приятию прошлого, затем научиться прощению и, наконец, смирению, — сказала она, воспроизводя когда-то давно внушенную ей формулу.

— Я склонен игнорировать проблему, пока она не исчезнет. Конечно, что-то нужно сказать или сделать, чтобы ее устранить, и продолжать жить дальше.

— Как тебе это удается? Я не пытаюсь обвинить тебя, но все эти женщины… А ты просто уходишь. Как ты это делаешь?

— Наверное, я просто не думаю об этом. — Но как у тебя это получается?

— В миру, за стенами аббатства, все гораздо проще. Там есть бренди, которое очень помогает. После нескольких стаканчиков ты уже не очень хорошо соображаешь, если соображаешь вообще. А если вдруг приходят какие-то серьезные мысли, то наутро ты о них уже и не вспоминаешь.

— Разве это единственный способ? Однажды мне пришлось попробовать бренди, и оно показалось мне противным.

— Ну, есть еще карточные игры, скачки, званые вечера, есть другие люди и их проблемы, — добавил Филипп.

— Я скучаю по балам, мне не хватает танцев и бальных нарядов, предвкушения неожиданных встреч.

— Значит, у вас уже был первый бал?

— Неофициальный. Я не была в Лондоне. Но я бывала на наших провинциальных балах. Там-то я с ним и познакомилась.

Не было необходимости объяснять, о ком она говорит. Странным образом утешало то, что Филипп уже знает о нем, так что теперь можно ничего не объяснять.

— Значит, вы из достаточно знатной семьи.

— Да, мой отец виконт. Предполагался выгодный брак. Я ведь старшая из сестер, поэтому мой проступок сказался и на их судьбе.

— И дуэль была?

— Да, — ответила Анджела после секундного колебания. Это один из тех фактов, о которых ей совсем не хотелось говорить, но не думать об этом она не могла. Разговор свернул на ту тропинку, по которой ей совсем не хотелось идти, но остановиться она уже не могла.

— Он не стал стрелять мимо, не так ли? — предположил Филипп.

— Он промахнулся, но мой отец все равно скончался, — печально сказала Анджела.

— Что случилось?

— После выстрела Лукаса с отцом прямо на месте дуэли случился удар. Его сердце не выдержало потрясения — так объяснил Деймиен, мой брат, который был секундантом отца.

— Этот мерзавец не должен был принимать вызов, а в случае дуэли не имел права стрелять.

— Я думаю, его можно понять, — начала она. — Он тоже рисковал жизнью. Мой отец собирался его убить, в этом нет сомнений.

— Чушь. Дуэль — дело чести, а у Фроста ее не было, так что ему нечего было защищать. Он должен был позволить вашему отцу стрелять первым.

— Вы обычно так поступаете?

— Не имеет значения, стреляю ли я первым, потому что я, как всем известно, плохой стрелок, — сказал Филипп.

— В таком случае вам повезло, что вы еще живы. Неужели все те мужья и отцы, с которыми вам доводилось стреляться, промахивались?

— Мне повезло два раза. Во время одной дуэли я убедил моего брата-близнеца пойти вместо меня. Он получил пулю в плечо. А во время второй я умудрился выстрелить в себя сам, что было, в общем-то, справедливо. Я это заслужил.

— Не могу не согласиться, — сухо ответила она.

— Мне очень жаль вашего отца.

— Мне тоже, — ответила Анджела, и они опять замолчали. Затем она произнесла:

— Теперь ваша очередь. Я рассказала о том, о чем предпочла бы не говорить, теперь рассказывайте вы. Так будет честно.

— Ладно, — сказал Филипп, но прошла вечность, прежде чем он заговорил. Ее любопытство все возрастало. — Настоятельница сказала, что моя матушка тоже любила играть в карты.

— И это все? Я рассказала тебе о том, что фактически убила собственного отца, а все твои откровения сводятся к тому, что твоя матушка любила играть в карты! — Она посмотрела на него так, словно он был не в своем уме, если осмеливался сравнивать такие вещи.

— Во-первых, ты не убивала своего отца. Он сделал то, что должен был сделать, что сделал бы любой человек чести. И поверь мне, не каждый считающий себя таковым это делает. Иначе дуэлей у меня было бы гораздо больше.

— Но я не могу не жалеть о том, что он это сделал.

— Кто-то должен был заступиться за тебя, Анджела.

И она прекрасно поняла, что он хочет этим сказать. Кто-то любил ее, любил так сильно, что готов был сражаться за ее честь, которую она так легкомысленно бросила на ветер. Это было слабым утешением, но все-таки утешением.

Интересно, что бы подумал ее отец, увидев свою дочь, сидящую наедине с мужчиной в полутемной комнате. Он бы разгневался, предостерег ее. А может, лишь повторил слова, сказанные им в тот роковой день: «Мне безразлично, что ты будешь теперь делать».

На этот раз, что бы ни случилось, за нее некому будет заступиться, кроме нее самой. «Думать. Все, что остается делать, — это думать».