Если бы я могла (чего я по-настоящему не могу!), то вот по какому пути я пошла бы: снималась бы каждый год в одном кассовом фильме. Это чтобы убедить прокатчиков и владельцев кинотеатров, что на мне можно делать деньги. Дальше — в чем-нибудь весёлом, например, в современном мюзикле или комедии, задиристой и даже нескромной, но всё же не в такой дерзкой, как фильм Отто Преминджера «Девственница на крыше», — эту картину он снял в Голливуде с Ханнерль Матц, Харди Крюгером и Йоханнесом Хестерсом.

Наконец, третий фильм был бы на жёстком, реалистическом материале, вроде «Хулиганов» с Хорстом Буххольцем.

И в это же время — актёрское образование и потом, возможно, два года в театре.

Вот чего я ещё не знаю, так это как относиться к многочисленным предложениям из-за границы.

Уже после «Юности королевы» проявились американские агенты. Они хотели подписать со мной долгосрочные контракты; самый короткий был на три года, самый долгий — на семь лет. Но до сих пор я не подписала ни одного. Ведь я снималась в Германии, и в Германии и в Австрии сделала себе какое-то имя в кино. Поэтому не могла же я просто исчезнуть отсюда, без всякого продолжения. Между тем и французы, и испанцы, и итальянцы хотели меня снимать. Вот я и не знаю, могу ли я, — хотя я отлично выучила английский, моего школьного французского едва ли хватит, а испанского не знаю совсем. В Испании мои фильмы идут с большим успехом... С Италией, возможно, будет совместное производство.

В общем, у меня впечатление, что дверь как-то внезапно открылась. И мне придётся сказать «да» или «нет».

Я уже могу, прочитав сценарий, представить себе, что из него получится в кино. Я прочла много сценариев. Если бы я должна была сняться в каждом из фильмов, по которым я видела уже готовые предложения, то снималась бы до 50 лет.

И что, я должна вечно играть юных девушек?

Мама говорит: надо играть роли, которые соответствуют моему возрасту. Мне кажется, это правильно. Образованные актрисы, вроде Марии Шелл, обладают широкими возможностями. Я — ещё нет. Если бы я заявила, что могу уже играть настоящие драматические роли, то кто угодно был бы вправе мне сказать: что ты несёшь ерунду?

Но я же могу развиваться. Как раз этого-то я и хочу. Некоторые люди говорят: мой успех происходит только оттого, что зрители видят во мне воплощение любой юной девушки, каких кругом полным-полно. Мама говорит: оттого, что любая девушка хотела бы быть как ты. Но я думаю, тут так: до сих пор я играла девушек, милых, приветливых и даже вымуштрованных быть всегда — сама наивность и невинность. Мне нужно было быть именно такой: никаких особых проблем, затруднений, противоречий. И хотя у юных девушек есть проблемы, иногда — очень тяжёлые и даже вообще не имеющие решения, я играла всегда сплошную безмятежность, все желания моих героинь исполнялись, что и помогало мне завоевать симпатии публики.

Это я поняла вовсе не в павильоне. Так я думала в своих многочисленных вояжах, когда видела свою публику. Кроме того, я делала эти выводы из множества разговоров, когда обсуждала с прокатчиками, продюсерами, режиссёрами, сценаристами, журналистами, какой же материал должен принести наибольший успех.

Это вообще неизменный вопрос номер один: какой фильм, какой материал? Вот недавно мы с друзьями опять спорили на эту тему: мама, Дэдди и я. Дэдди, как владелец ресторанов и отелей, десятилетиями вёл исследования рынка, как он это называет. Он точно знает, когда предприятие рентабельно, а когда — нет. И он мне объяснил, что в кино — точно так же: нужно прилежно наблюдать и делать выводы, какие фильмы приносят успех, а какие — нет. «Один раз закупишь плохое вино только потому, что оно дешёвое, — и всё, можешь попрощаться с этим рестораном». Так он полагает, и мама с ним согласна.

Я, собственно, тоже.

Я всё больше и больше врастаю в эту жизнь, где мама и Дэдди оба служат мне точными аргументами. Или опорами. Кое-какие вещи ещё год назад меня вовсе не занимали, а теперь они мне нравятся. А что-то казалось мне обременительным и назойливым — например, балы или поездки с фильмом «на поклоны», но сегодня я к ним привыкла и делаю это с удовольствием. Я научилась полностью отключаться на этих балах или презентациях. Я просто не замечаю, что меня без стеснения разглядывают, что люди подталкивают друг друга и начинают разбирать мой наряд — сколько на него пошло ткани и сколько он должен стоить. Я уже могу быть такой же весёлой и довольной, как любая девушка, и на первом балу нынешней зимой — это был Берлинский бал кино — чувствовала себя так, как будто я тут вообще одна.

Мы все так славно развлекались, что мне представилось: так бы могло быть на школьном балу, которого я ведь ещё никогда и не видела.

Иногда меня спрашивают, чего бы я желала. Трудно сказать.

Но если бы была возможность исполнить одно желание, то тогда я бы хотела когда-нибудь уехать на неделю за тридевять земель, скрыться в каком-нибудь углу, где меня никто не знает и где я могла бы позволить себе всё, что хочу, — и никто бы меня не сфотографировал!

Нужно найти такое место, где ещё никогда не шли мои фильмы, сказал один журналист. Но если бы я сама сказала что-нибудь такое, то мне тут же приписали бы манию величия.

Хотя как раз этой мании у меня вовсе нет. Что угодно, но только не эта «звёздность». За те три года, что я в профессии, я уже видела таких актёров-звезд, которых «погасили». Хороший урок! Вот есть люди рядом с тобой — а вот они уже просто исчезли, невзирая на былые успехи.

— Твоя цена всякий раз определяется твоим последним фильмом, — повторяет Эрнст Маришка. Я думаю, тут горькая правда. Тут и крутятся все мысли, все разговоры, и всегда ты возвращаешься к одному и тому же.

Только один пример: пришел прокатчик — он хотел снимать со мной фильм «Война вальсов», в стиле Эрнста Любича. Только нужно было осовременить сценарий. Я возражала, доказывала, что делать римейк всегда опасно, и после азартного спора вроде бы отбила атаку.

Но Дэдди мне объяснил, что моё отношение к делу — дурацкое, потому что рыночная стоимость этого проекта, как всегда, определялась бы моим последним фильмом. То есть говорил как раз то, что Эрнст Маришка выдавал за абсолютную истину в кино.

Я тогда повторяла: было бы лучше просто исчезнуть, скрыться на острове — и появляться только для съёмок, а потом опять запираться в башне. Вот тогда со мной ничего бы не могло случиться. Ничего бы я тогда не знала о рыночной цене и прочих подобных вещах, от которых попахивает скотным базаром.

Но ничего мне было не добиться такими девчачьими аргументами.

Чаще всего меня просто высмеивали. Особенно если тут были мои братья и сёстры. Мой брат Вольфи и три мои сводные сестры, дочери Дэдди.

Слава Богу, в этих военных действиях существовал противоположный полюс. Моя мама. Хотя у неё та же сумасшедшая профессия, ей удалось не превратиться в сумасшедшую.

Но что получится из юной девушки, если ей запрещают волноваться?

Обо мне и маме очень много написано. Если бы все эти фантазии были правдой, тогда всё и на самом деле было бы совсем плохо. Я думаю, люди, которые ломали голову насчёт нас, проглядели две важные вещи. Моя мать работала на сцене с 18 лет, выступала в Ингольштадте и Мюнхене, в Аугсбурге и Вене и заслужила признание как артистка оперетты. Когда она в 1931 году пришла в кино, ей было уже 22 года. И стало быть, моя мама — тёртый калач и знает не только театр, но и кино, со всеми их тёмными закоулками. Да и я не так наивна, чтобы не понимать, насколько важно то, что называется характером, — для театра и ещё больше для кино.