шли в ногу с империей. Голоса несогласных были едва слышны, и в критические моменты большая их часть также замолкала.

Что касается приоритета британских интересов, то Черчилль всегда образцовым для политика образом заботился о нем – независимо от того, находился ли он в тот момент у власти или был от нее временно отлучен, восседал ли он на передней скамье у либералов или пребывал в задней каюте у тори. Призрак надвигавшейся войны гальванизировал его энергию. Черчилль, его старый приятель виконт Холдейн в военном министерстве и глава МИД Эдвард Грей – при поддержке коварного Асквита и чуть менее резкого Ллойд Джорджа – были решительно настроены на конфликт. Грей, прославившийся своей фразой «Свет гаснет по всей Европе», сам был гасителем фонарей и ярым империалистом. Черчилль никогда не ладил с ним на личном уровне, но при этом не испытывал никаких сомнений, чью сторону занять по вопросу о том, какими должны быть следующие шаги Великобритании.

Дуглас Ньютон в своей замечательной книге, посвященной истории июльских дней 1914 г. в Великобритании и опубликованной накануне столетней годовщины тех событий, проливает свет на масштаб противоречий внутри кабинета Асквита. Министры, выступавшие за ту или иную форму нейтралитета, угрожали выступить публично и подать в отставку, если правительство будет слепо настаивать на гарантиях союзникам по Антанте. 27 июля Льюис Харкорт, министр по делам колоний, похвастался, что эту позицию разделяют одиннадцать из девятнадцати членов правительства, образуя «партию мира, которая в случае необходимости сможет распустить кабинет в интересах нашего неучастия»{45}.

В течение последующих семи дней выяснилось, что все это не более чем пустая болтовня. Великобритания объявила войну. Кабинет сохранился в целости. Почему это произошло? У Ньютона дана хронология событий, которые привели Великобританию к вовлечению в бойню, готовую вот-вот захлестнуть континент. Три породистые ищейки Асквита – Черчилль во главе, а за ним Холдейн и Грей – были заняты вынюхиванием наилучших путей, ведущих к войне, на которую кабинет еще не дал согласия.

Это история хитрых уловок и упреждающих решений. Черчилль, например, привел военно-морские силы в боевую готовность своим «приказом держаться твердо» от 26 июля, объявил об этом прессе на следующее утро и поставил кабинет перед свершившимся фактом. Он приказал Королевскому военно-морскому флоту занять боевые посты, вновь не посоветовавшись с кабинетом, – чтобы тот, как он выразился, по ошибке не расценил это как «провокационные действия».

Параллельно с этим кризис в отношениях четырех европейских держав – Франции, Германии, России и Австрии – двигался к точке невозврата. 29 июля Австрийская империя[88] объявила войну Сербии. Царская Россия при полной поддержке Франции объявила всеобщую мобилизацию, которая фактически уже скрыто началась четырьмя днями ранее. У немцев был союз с Австрией. Теперь они столкнулись с войной на два фронта. Они заранее готовились сражаться с Францией. Германское верховное командование предусматривало быстрое продвижение к Парижу через Бельгию. Но Россия представляла собой проблему – как в геополитическом, так и в военном смысле. Немецкий канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег – высокоинтеллектуальный государственный чиновник, происходивший из семьи ученых, и один из ближайших советников кайзера – рекомендовал пойти на уступки Великобритании, чтобы та сохранила нейтралитет. Было направлено следующее предложение: если Великобритания останется нейтральной, а Франция будет разбита, немцы не станут аннексировать никакие территории в Европе. Бельгия останется нетронутой, но Германии достанутся все заморские колонии Франции. Предложение было категорически отвергнуто Асквитом и Греем, которые не посчитали нужным отвлекать кабинет столь незначительными деталями. Предложение назвали «бесчестным», и дальше говорить было уже не о чем.

Но Грей слегка встревожился из-за того, что радикалы в кабинете могут поднять неподобающий шум: накануне войны это было бы крайне нежелательно. 31 июля, не посоветовавшись с коллегами, он отправил телеграммы в Париж и Берлин, требуя от обоих пообещать, что в случае войны нейтралитет Бельгии не будет нарушен. Германский посол в Лондоне встретился с Греем и задал ему неудобный вопрос: если Германия пообещает уважать бельгийский нейтралитет, а также не нарушать территориальную целостность Франции и ее колоний, то есть если она будет сражаться только на Восточном фронте, воздержится ли Великобритания от вступления в войну?[89]

Гаситель фонарей ответил напрямик. Великобритания не останется нейтральной, даже если Германия не будет вторгаться в Бельгию и Францию. «В тот день, – писал Дуглас Ньютон, – до Берлина была доведена непреклонная позиция Великобритании: решение Германии уважать бельгийский нейтралитет не принесет ей самой ни уважения, ни пользы. В случае войны Великобритания, вероятно, все равно поспешит на помощь Франции и России»{46}. На следующий день Грей пошел на попятную, проинформировав немцев, что Великобритания может остаться нейтральной в случае, если между Германией и Францией не будет боевых действий, а вся война, по сути, будет вестись на востоке. Французы были в ярости. Их позиция по Сербии часто оказывалась еще более воинственной, чем у русских. Георг V был возмущен. Грея вызвали во дворец и устроили головомойку, потребовав дезавуировать его послание, что он и сделал.

Между тем в тот же вечер, после дружеского ужина в компании Асквита и царского посла на Даунинг-стрит, Черчилль распорядился полностью мобилизовать резервы флота, практически не оставляя сомнений в том, что Великобритания готовится к войне. «Сообщническое» поведение Асквита за ужином было (совершенно верно) истолковано как согласие. Это шло вразрез с принятым ранее решением кабинета отказаться от такого рода действий. Но если и монарх, и премьер-министр решительно выступают за войну, зачем парламентской демократии беспокоиться о министрах или парламенте? Много написано об узости правящего в Германии круга, который придал политической системе страны институционально застывшую форму. Это было справедливо, но британская система, пусть и более эластичная с виду, также управлялась группой, которая принимала ключевые решения без каких-либо консультаций с предполагаемым источником демократической политической власти – палатой общин.

Через пару дней Грей сообщил палате общин, что в случае нарушения бельгийского нейтралитета у Великобритании не останется другого выхода, кроме как вмешаться. Судьбоносное решение о вступлении в войну было принято не на совещании кабинета и не в результате парламентского голосования. Большинство министров даже и мельком не взглянули на ультиматум, который был направлен Германии 4 августа, после того как ее войска пересекли бельгийскую границу. Точно так же никто не спросил их мнения при официальном объявлении войны, которое вскоре последовало. Это было решение, принятое под покровом тьмы на заседании Тайного совета, состоящего из трех пэров и монарха. Вот и вся парламентская демократия.

Большинство британских историков склонны преуменьшать значение этих дипломатических игр и кунштюков. Уже сам факт того, что приходилось прибегать к подобным хитростям, говорит о том, что антивоенная оппозиция внутри кабинета была отнюдь не надуманным препятствием. Партия войны была уверена, что добровольные отставки обрушат правительство и, как следствие, приведут к политическому хаосу в том случае, если оппозиция решит начать общенациональную политическую кампанию в поддержку своей точки зрения. Однако ж, задается вопросом Александер Зевин, насколько сильна была эта оппозиция в составе правительства либералов?

[Ф]актом остается то, что из одиннадцати министров, которые, по утверждению Харкорта, были решительно настроены против вмешательства, все, за исключением четверых, смирились с ним, а из этих четверых, подавших в отставку, двое вернулись после слезливых бесед с Асквитом, а двое других – биограф Гладстона Морли и Бёрнс, единственный рабочий в правительстве, – не издали ни единого писка возражения на публике. Их поведение было никак не связано с немецким вторжением в Бельгию. Все четыре прошения об отставке, отозванные или оставленные в силе, были протестом против поддержки Великобританией Антанты, начавшей действовать 2 августа, после того как Грей уговорил своих коллег пообещать Франции помощь британского флота в случае, если германский флот войдет в Ла-Манш, – решение, которое, по словам Бёрнса, «равносильно заявлению о том, что мы участвуем в этой войне». Но как только война была объявлена, антивоенная оппозиция мгновенно рассыпалась. Горстка радикальных депутатов-заднескамеечников выступила с критикой правительства, но никто не голосовал против предоставления ему военных кредитов{47}.

Таким образом, война не имела практически никакого отношения к защите отважной Бельгии. Расчленение этой «доблестной» страны на самом деле стало бы огромной услугой для Центральной Африки и всего человечества. К 1914 г. ни у кого