– What kind of job you’re doing? – осведомился он тоном, в котором явно сквозило сомнение, что его пассажиру в принципе могут доверить хоть какую-нибудь работу.

– Photography*, – ответил Джед.

Таксист шмыгнул носом, признавая свое поражение.

* * *

– В отпуск приехали?

– Нет, работать.

– Чем вы занимаетесь?

– Фотографией (англ.).

Джед минуты две, если не дольше, стучал в дверь Уэльбека под проливным дождем, пока тот наконец не соизволил ему открыть. Автор «Элементарных частиц» предстал перед ним в серой полосатой пижаме, смутно напоминая каторжника из телесериала; мало того, что его грязные волосы были всклокочены, а лицо приобрело фиолетово-багровый оттенок, – писатель еще и подванивал. Несоблюдение правил личной гигиены – верный признак депрессивного состояния, вспомнил Джед.

– Извините, что вламываюсь, я понимаю, что вам сейчас не до меня. Но мне так не терпится начать ваш портрет… – сказал он, изобразив, как он надеялся, обезоруживающую улыбку. Выражение обезоруживающая улыбка по-прежнему встречается в некоторых романах, значит, оно должно иметь какую-то реальную подоплеку. Но, к сожалению, Джед не ощущал себя достаточно наивным, чтобы обезоружиться от улыбки, и подозревал, что и Уэльбек тоже. Автор «Смысла борьбы» все же отступил на пару шагов, что позволило Джеду укрыться от дождя, но не более того, хозяин пока что не допускал его в свои хоромы.

– Я принес бутылку вина. Хорошую бутылку! – воскликнул Джед с фальшивым энтузиазмом – обычно таким тоном предлагают карамельки детям – и вынул ее из сумки. Бутылка «Шато Озон» 1986 года обошлась ему, на секундочку, в 400 евро, чего с лихвой хватило бы на дюжину перелетов Париж-Шеннон компанией Ryanair.

– Всего одну? – спросил автор «Погони за счастьем», вытягивая шею, чтобы взглянуть на этикетку. От него воняло, но все-таки до трупного духа он пока не дошел; в конце концов, могло быть и хуже. Затем, не говоря ни слова, он развернулся, успев все же схватить бутылку; Джед истолковал его поведение как приглашение войти.

В прошлый раз, насколько он помнил, гостиная пустовала; теперь здесь появились кровать и телевизор. – Да, – сказал Уэльбек, – после вашего посещения я понял, что вы первый человек, переступивший порог этого дома, и, вероятно, последний. И тогда я решил, что незачем поддерживать видимость комнаты для приемов. Что мне мешает внаглую устроить себе спальню в гостиной? В конце концов, почти весь день я провожу лежа; чаще всего даже ем в постели, под мультики на FOX TV; это, заметьте, не званые ужины.

Простыни, местами прожженные, в пятнах от вина, были усеяны кусочками печенья и ошметками мортаделлы.

– Пойдем все же на кухню… – предложил автор сборника «Возрождение».

– Я приехал, чтобы вас сфотографировать.

– А что, в кухне ваш фотоаппарат не работает?

– Я развязал… так развязал, что мало не покажется, я имею в виду колбасные изделия, – мрачно сообщил Уэльбек. И правда, стол был засыпан упаковками чоризо, мортаделлы и деревенского паштета. Он протянул Джеду штопор и, едва тот открыл бутылку, опрокинул залпом первый стакан, не вдохнув букета, даже не притворяясь, что дегустирует. Джед сделал дюжину крупных планов, стараясь снимать под разными углами.

– Я бы очень хотел снять вас в вашем кабинете… ну там, где вы работаете.

Писатель хрюкнул без особого восторга, но встал и пошел впереди Джеда по коридору. Коробки с вещами, громоздившиеся вдоль стен, так и стояли неразобранные. С прошлой их встречи у Уэльбека появился животик, но шея и руки оставались тощими; он напоминал старую больную черепаху.

Кабинетом ему служила просторная прямоугольная комната с голыми стенами, в общем пустая, если не считать трех пластмассовых садовых столиков бутылочного цвета, выстроившихся в ряд вдоль одной из стен. На центральном столе стояли 24-дюймовый iMac и лазерный принтер Samsung; два других были буквально устланы листами бумаги с напечатанными или написанными от руки текстами. Единственной роскошью смотрелось здесь черное кожаное офисное кресло на колесиках, с высокой спинкой.

Джед сделал несколько общих снимков. Увидев, что он подошел к столам, Уэльбек нервно вздрогнул.

– Не волнуйтесь, я не буду заглядывать в ваши рукописи, я знаю, что вы этого терпеть не можете. И все-таки, – Джед задумался на мгновение, – мне надо понять, как выглядят ваши примечания и исправления.

– Лучше не надо.

– Я на содержание вообще не собираюсь смотреть. Меня интересует геометрия текста, я вам клянусь, что на картине никто не разберет ни единого слова.

Уэльбек скрепя сердце вынул несколько листков. Зачеркиваний в тексте оказалось мало, зато он был испещрен многочисленными звездочками, от которых шли стрелки к другим текстам, на полях и на отдельных листках. Внутри этих дополнительных фрагментов, более или менее прямоугольных, очередные звездочки отсылали к новым отрывкам, образуя древовидное разветвление. Почерк был наклонный, почти нечитабельный. Все время, пока Джед фотографировал, Уэльбек не спускал с него глаз и вздохнул с облегчением, когда тот отошел от стола. Выходя из комнаты, он плотно закрыл за собой дверь.

– Про вас я еще писать не начал, – сообщил он по дороге на кухню. – А то, что вы видели, – предисловие к переизданию Жан-Луи Кюртиса* в «Омнибусе». Я должен его срочно сдать. Хотите вина? – Теперь он говорил с преувеличенным оживлением, явно стараясь загладить первоначальную холодность. «Шато Озон» они почти допили. Уэльбек гостеприимно распахнул шкафчик, в котором виднелось штук сорок бутылок.

* Жан-Луи Кюртис (i917_1995) – французский писатель и эссеист.

– Аргентинское или чилийское?

– Чилийское, для разнообразия.

– Кюртиса сегодня совсем забыли. Он написал полтора десятка романов, рассказы, потрясающие пародии… «Франция мне надоела» – лучший, на мой взгляд, сборник литературных пародий: его имитации Сен-Симона и Шатобриана выше всяких похвал; Стендаль с Бальзаком тоже недурны. А что толку, сейчас никто его не читает. Это несправедливо, Кюртис ведь был неплохим писателем, в меру консервативным, в меру академичным, но он пытался добросовестно делать свою работу, ну, во всяком случае, то, что он считал своей работой. «Карантин», например, замечательная книга, мне кажется. Там есть настоящая ностальгия, горечь от исчезновения традиционной Франции, которая постепенно переходит в современный мир, – читая его, так и видишь те годы; он редко опускается до карикатуры, разве что в описании отдельных леваков-священников. И «Молодожены» – поразительная штука. Кюртис берется ровно за тот же сюжет, что и Перек* в «Вещах», и умудряется выдержать сравнение, не выставив себя на посмешище, а это уже недурно. Конечно, виртуозностью Перека он похвастаться не может, а кто мог в его время? Удивительно, что он стоит горой за молодежь вообще и за коммуны хиппи в частности, которые, насколько я знаю, бродили тогда по всей Европе с рюкзаком за спиной, отвергая так называемое «общество потребления»; впрочем, его собственное неприятие общества потребления ничуть не слабее и, кстати, куда основательнее, что и подтвердилось впоследствии. А Жорж Перек, напротив, приемлет общество потребления, совершенно справедливо считая его единственно возможной перспективой, и его рассуждения о счастье в аэропорту Орли представляются мне весьма убедительными. Жан-Луи Кюртиса, я думаю, совершенно зря записали в реакционеры, это просто хороший, немного печальный писатель, убежденный, что человечество не может измениться – ни в ту, ни в другую сторону. Он был влюблен в Италию, прекрасно сознавая жестокость романского взгляда на мир. Не знаю, почему я вам все это рассказываю, плевать вы хотели на Кюртиса, а напрасно, могли бы полюбопытствовать, в вас я тоже чувствую какую-то ностальгию, но в вашем случае это ностальгия по той эпохе, когда Франция была индустриальной страной, не так ли?