– Прогуляемся? – предложила дамочка и, не дожидаясь вопроса, представилась: – Марта.

И ручку протянула, детская ладошка с длинными пальчиками и розовыми ноготками, такие небось целовать принято, а Семен к подобным выкрутасам не приучен, оттого ручку пожал, осторожненько, аккуратненько.

– Она живая была… Необычная. Не такая, как все. Сложно объяснить, но… наверное, в большинстве своем скажут – инфантильная, на самом деле не совсем, чтобы так. Я вас запутала?

– Немного.

– Я сама запуталась, вот говорю, вспоминаю и пытаюсь разобраться. Даша-Яша…

– Почему Яша?

– Странно, что вы спросили. Точнее, удачно, что спросили. – Марта остановилась, поддела носком босоножки камушек и перевернула его. Другая сторона тоже оказалась крашеной, но влажновато-грязной. – Она сказала, что люди иногда именам не соответствуют, и тогда она другие придумывает, чтобы соответствовали. Вот мужа она Гансом называла, точнее, Гансиком… а и вправду есть в нем что-то такое… он ее есть заставлял. И учил, что за столом себя прилично ведут, а больше мы и не встречались.

– С мужем или с Дарьей?

– Ни с ним, ни с ней. Так что, наверное, ничем я вам и не помогла.

– Ну, это как сказать. Ну а вообще, вы в пансионате этом давно? Как вам тут?

Она тряхнула гривой светлых волос, прищурилась, точно желая попристальнее рассмотреть Степана и, слабо улыбнувшись, ответила:

– Подозрительно.

– То есть как это «подозрительно»?

– Странное место, не курорт, не санаторий… пансионат. Добровольное заточение, уединение от мира, скучно, а уезжать не хочется.

По бокам дорожки нестриженые газоны с пятнами одуванчиков, частью желтыми, частью белыми, пушистыми, готовыми облететь паутинками-вертолетиками.

– Здесь и поговорить не с кем. За редким исключением. – Она улыбнулась, заправила выбившуюся прядь за ухо. – Представляете, ужин, столовая и тишина, все едят, уткнувшись носами в тарелки, на соседей не смотрят, как в тюрьме. Хотя… если люди сами захотели, то отчего бы и нет?

На этот вопрос Степан не нашелся с ответом. Ему вот в «Колдовских снах» не нравилось, такое вот препоганое ощущение, как будто бы наблюдает кто, сверлит спину взглядом, вот аккурат между лопаток. И взгляд этот совсем не дружелюбный.

Марта приподнялась на цыпочки и, прикрыв ладонью глаза, поглядела куда-то за спину, Семен обернулся: по дорожке, сунув руки в карманы широких полотняных штанов, бодро шагал парень. Правда, когда он подошел совсем уж близко, стало видно, что лет ему около тридцати.

– Хай! – поздоровался он и, широко улыбнувшись, отвесил Марте изящный полупоклон. – День добрый, как дела? Жарко сегодня, не правда ли? А я, кажется, снова обгорел. Гуляешь? Твой знакомый? Я – Жуков, можно Никита.

– Степан, – Степан пожал протянутую руку, ладонь была сухой и горячей, а физиономия Никиты – смутно знакомой. Взъерошенные волосы, светлые, почти белые, лист подорожника, приклеенный к носу узкой полосой скотча, треснувшая губа и крупная черная родинка, выглядывавшая из-под ворота футболки.

– Вы, Степан, претендуете на общество единственного вменяемого человека в этом богом забытом месте? Марточка, солнце мое, скажи, что ты не уезжаешь с этим громилой, сердце мое будет разбито навеки…

Трепло. Однозначно трепло, но бабам такие нравятся, да и взгляд хитрый, насмешливый, поговорить бы с ним. Степан представился.

– О… вот, значит, как. Дайте догадаюсь, вы по поводу того забавного воробышка? Девочка-девушка-женщина в одном флаконе. Заигравшаяся в детство… до чего знакомый диагноз, – Никита пнул круглый камушек. – Вообще-то если спросите мое мнение, то ее убили.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Или шутит? Но нет, серьезный вроде, даже ухмыляться перестал. Жуков, потерши нос, поправил отклеившийся было лист и, сунув руки обратно в карманы, ответил:

– Я серьезно. Убили ее. Вот на чем хотите поклясться могу, вот… вот чтоб мне сквозь землю провалиться, если вру.

Марта фыркнула.

– Ну да, глупо. Только я и вправду серьезно. Сами посмотрите, ехать сюда она не хотела, это раз, – он загнул палец. – Просилась домой, я слышал, а муженек сопротивлялся, но сам при этом в пансионате не жил, то бишь на местных красотах повернут не был. Это два. Единственным наследничком остался – это три… ну и четыре, видел я, как он одну дамочку обхаживал, тоже, кстати, не из местных.

– Он? Обхаживал? – Марта не стала скрывать удивления. – И ты видел?

– Ну… не совсем чтоб видел, слышал скорее. Преинтересный разговор, надо сказать… вообще привычки подслушивать у меня нету, просто так уж получилось, что я вроде как…

«Я получила письмо. Короткое, сухое, будто вымученное. Обидно.

От обиды ли, из-за страха ли, но снова снились кошки, вопили, терлись о ноги, пытаясь запрыгнуть на колени, мешая друг другу. И снова проснулась в слезах. Со мною что-то происходит и – мне страшно, но, кажется, я знаю, что это. Н.Б.».

Вроде это на второй день случилось или на третий? А фиг его разберет-то, он тут не по календарю жил, но, кажется, все-таки на третий, как раз перед тем, как его из номера в дом переселили. Точно, накануне он к фельдшерице ходил, а потом в столовке с той смешной девчонкой и муженьком ее познакомился.

Здоровяк в мятой светлой клетчатой рубахе, которая сидела на нем, как на корове седло, глядел выжидающе, ждал, значит, рассказа. И Марта ждала… и, похоже, надо рассказывать, но для начала толком все вспомнить, а то в голове такая каша, мысль за мысль цепляется, и хрен их разберет, чего на самом деле было, а чего – приснилось. Или хуже того – придумалось.

Лечиться пора, однозначно.

Вот! Точно! Сказал про лечение и вспомнил все, буквально до словечка. Он тогда в очередной раз отравился, да так, что прямо наизнанку всего выворачивало, вот прямо за углом домика, крайнего, что у самого забора стоит, и выворачивало, в душистые, нарядные кусты сирени, в которых стояла лавочка. На лавочку Никита с ногами забрался, перевесился через перила и дышал… точнее, отдыхивался между приступами.

Из-за запеканки это, творожной, с изюмом. Вот с детского сада Никита такую терпеть не мог, а тут чего-то захотелось.

Нет, не то что-то с ним, явно не то. Провериться? Бальчевскому сказать? Говорил уже, без толку, этот урод еще и радуется, что Никита на своей шкуре все последствия алкоголизма прочувствовал.

Шкуре было жарко, а внутри трясло ознобом. И еще было невыносимо жаль себя, потому как… просто жаль. Никита сплюнул на траву и попытался сесть нормально. Не-а, до домика не дойдет… вот же гадство.

– Вот говорю – подожди, тебе чего, сложно? – сердитый мужской голос разрушил только-только обретенное спокойствие. Знакомый какой-то голос, хотя наплевать, только вот нехорошо выйдет, этот тип – знакомый он или нет – подойдет к лавочке и увидит, что Никита наблевал.