Мы с Лёхой, Михой, Шумным и Зверюгой пошли пройтись по нашему сектору. Его разве обойдёшь! А таких секторов тридцать два. Луга и поля. Трава прямо реально сладкая.

Как-то они тут жили со своими печками и коровами. Лично я раньше даже не знал, что в двадцать первом веке люди так живут. Нам как-то не сообщали… Я думал, везде города, а чтобы отдохнуть — турбазы и зоны отдыха.

Грибы, ягоды, реки, леса, птицы. Валуны посреди полей. Холмистый простор. Отличная территория. И они совсем не могли ею пользоваться. Только бухали и рыбачили. А бухать вообще немодно. Ну и правильно, что их отсюда убрали. Переселили куда-то там вроде. Где сайдинг и газ.

А здесь теперь будет самый большой в мире природно-развлекательный заповедник «Страна мечты».

Грунтовка наверху, внизу луг и река. Мы купались, а Миха загорал. Наверху вообще никого не было, это точно. И чего он вдруг, этот валун? Пятьсот лет, может, на месте лежал… Здоровенный сизый валун на обочине качнулся и покатился вниз, ломая кусты. Миха загорал и не успел ничего понять, валун раздавил его, как мошку или как ягоду. Да, как ягоду — больше похоже. Как помидор, как помидор, точно, вот!!! Мы думали, несчастный случай. Но Бурму в речке покусали раки, поднялась температура, он умер через два дня.

У Лёхи вообще ничего не болело. Сидел, трындел чего-то, бряк, и нету. Остановка сердца. Недоглядели? Вообще-то, чтобы в наше подразделение попасть, медосмотр серьёзный проходят. И потом — раз в полгода.

Шумный, Зверюга, Баглаенко, Атас и Пень тоже быстро умерли. Какое-то общее отравление или типа того…

Когда умерло человек уже двадцать, пришла директива от генерального — ни к чему не прикасаться, не паниковать, скоро за вами прибудут.

Местные, что ли, постарались? Нет, они такие лохи, они не могли… Они сами питались огородом, рекой и лесом. Это не они. Конкуренты? Но у нас нет конкурентов. Их просто не может быть.

Это что-то другое…

Я спрятался в старом доме, решил как бы притвориться своим, здешним…

Смотрел на небо и твердил, что здесь красиво и что дом тоже хороший, красивый. Вертолёты забрали пятерых живых, из тысячи-то… Начали расследование. Территорию оцепили, там пока нет ничего, а коренные тоже не возвращаются. Где их теперь искать, коренных?

Я до сих пор чувствую себя живым, хотя точно не знаю… Вот бы дожить до конца расследования. Охота узнать, что это всё-таки такое. Должны выяснить, разобраться.

Но нам, скорее всего, не сообщат. Чтобы без инцидентов.

Записки боепослушницы

Когда стало ясно, что не вернусь…

Нет, мне это неясно до сих пор, я всё надеюсь вернуться, жду какого-нибудь знака, старой кириллической книжки, письма или звонка, имэйла без обратного адреса…

Когда стало ясно, что вернуться удастся не скоро, я начала писать эти заметки, не ради событий, а ради языка, слов. Писала или рассказывала сама себе, чтобы не забыть слова, язык, буквы.

Это кому-нибудь может пригодиться, например моим внукам и правнукам, если, конечно, найдётся доброхот, способный перевести для них эти заметки. Они не знают ни одной русской буквы. Так вышло. Надеюсь, что и для историков мои заметки тоже небезынтересны. Из детей Комитета национального спасения я была самой старшей; едва ли кому-либо ещё удалось уцелеть, или не утратить русский язык, или сохранить в памяти все события.

Двадцать первый век на исходе… В новостях — войны и катастрофы, меняются названия городов, страны исчезают с лица земли…

Постепенно сокращается время перелётов через океаны, снижаются цены на препараты для бессмертия и упорно совершенствуются средства массового уничтожения, а нищета, унижения и горечь гонятся за человеком, и так же, как двести и триста лет назад, пахнут жареным луком чёрные лестницы в бедных кварталах огромных городов…

Много лет назад, на отдыхе, за завтраком в гостиничном ресторане мои дети вели себя отвратительно, капризничали так, что было стыдно прислуги, «выкомаривались», как говорил отец Андрей, и я пригрозила, что буду всю жизнь кормить их только щами. Они не сразу смогли повторить это слово, а потом замучили меня вопросами про щи: что это за суп, почему он такой противный и где я его пробовала… Пришлось наплести, что давно в детстве жила в полуразвалившемся доме вместе с очень бедными людьми, детьми и взрослыми, у которых другого дома нет и они не могут приготовить себе то, что им нравится, а должны есть что дадут. «Остальное потом, когда вырастете…» Но показать им, что такое щи, дать попробовать — не удалось. Нигде нет ни такой воды с хлоркой, ни такой кастрюли с намалеванным масляной краской инвентарным номером, ни перекисшей квашеной капусты, ни, в конце концов, комбикорма.

В Австралии, в Аделаиде, зашла в русское кафе, обещавшее щи (причём для выражения этого уникального русского звука понадобилось пять латинских букв) — shtchee, как-то так.

Кафе, украшенное портретом Гагарина и фотографиями Москвы конца прошлого века, держал пожилой негр, а готовили и прислуживали его взрослые дочери — Казаков и Петренко. Негр назвал дочек в честь своих друзей по Саратовскому авиационному училищу, куда поступил ещё при советской власти, простым ангольским парнем. Негритянские щи были очень вкусные, никак не похожие на сиротскую похлёбку, хозяин с любовью вспоминал Советский Союз, Саратов и красавицу Москву…

И я ела русские щи в Австралии, за столиком, покрытым клетчатой клеёнкой, глядя на фотографии столицы моей родины, города, в котором я никогда не была, но который пыталась спасти…

У меня было несколько совершенно разных жизней. Сейчас я их пронумерую, чтобы самой не сбиться. Ну вот. Жизнь номер четыре началась с того, что я вошла в нашу комнату в общаге, вернувшись из супермаркета «Магнит», с пакетом ряженки и зефиром в руках.

— Тебя отобрали, — сказала Смирнова.

Чётко, в мельчайших подробностях помню комнату в общежитии золотошвейной фабрики, облезлую аляповатость ковра на стене, мою соседку Полю Смирнову, она собирается на танцы, сидит ближе к окну, к свету — начёсанная чёлка, чтобы скрыть прыщи на лбу, косоватые глаза.

— Тебя отобрали.

Я не понимаю, что это значит и как меня можно отобрать. Меня нельзя ни у кого отобрать, потому что у меня никого нет, я сирота, детдомовка, такая же, как Смирнова, как мы все в этой комнате, в этой общаге, на золотошвейной фабрике.

— Да не у кого, а куда… На курсы там на ка-кие-то…

Вот в чём дело… Приезжали военные, и штатские, и всякие в белых халатах, разговаривали или давали тесты, брали кровь на анализы, осматривали…

Это секрет, но все уже знают — меня отобрали, одну из всех молодых золотошвей, и ещё отобрали двух парней с кожевенной фабрики, а вообще ездят по всей стране и отбирают бывших детдомовцев, кто потолковее и поздоровее.