Для нас это было неважно. Мы хотели, чтобы она спасла жизнь нашей дочери, а не научила ее кататься на водных лыжах. У Трейси было шесть спасенных кошек, прямо как у меня. Раненые живые существа были ее больным местом. Она двигалась так тихо, что напоминала кошку. Она обладала даром исчезать незаметно, а потом появляться как раз в тот момент, когда становилась нужна. Все свидетельствовало о ее профессионализме. Всего за два дня наблюдения за ее работой я поняла, что она мастер мелких манипуляций. Подгузник нашей дочери был размером с упаковку жевательной резинки «Trident», но Трейси удавалось сменить его за секунду, не задев при этом ни одного провода. Заменяя пластыри, фиксирующие трубки, она прикасалась пальцем к липкой стороне пластыря, чтобы уменьшить клейкость и тем самым избежать повреждения кожи ребенка.

Некоторые медсестры почти не разговаривали со своими маленькими пациентами, а другие успокаивали их сюсюканьем. Трейси разговаривала с Орешком так, словно она понимала все, что происходит вокруг. Трейси знала, как утихомирить нашу дочь, когда та пиналась или размахивала руками.

«Послушайте, юная леди, — говорила ей Трейси, — я уже много лет имею дело с младенцами и не боюсь вас».

А затем она отвечала воображаемым голосом нашей дочери: «Но Трейси, я думала, мы друзья!»

Трейси никого не боялась. Однажды утром, когда врач назначил анализы крови, мы увидели, как Трейси спокойно взяла телефон, позвонила врачу и напомнила ему о том, что в теле нашей дочери крови чуть больше тридцати миллилитров.

«У этого ребенка не так много крови, — сказала Трейси. — Вам придется определить наиболее важные анализы».

Она обладала чуткостью, типичной для жителей штата Индиана, что сразу же покорило Тома. Мы боялись прикасаться к нашей дочери, поэтому она показала нам, как делать это, не задев проводов. Кожа ребенка была такой нежной, а нервные окончания находились так близко к ее поверхности, что поглаживания ее раздражали. Нашей дочери нравились уверенные надавливающие прикосновения, благодаря которым она чувствовала себя в безопасности, как в матке. Одной ладонью мы обхватывали ее голову, а другой — стопы. На мягких участках черепа малышки прощупывался пульс.

Трейси аккуратно переворачивала ее каждый раз, чтобы мягкая голова ребенка не деформировалась. Такой побочный эффект характерен для преждевременно рожденных младенцев, и медсестры называют его «голова-тостер». Как только я узнала о людях с «головами-тостерами», я стала видеть их повсюду: в лифтах, в супермаркетах. «Недоношенный!» — думала я, гордясь своими способностями в диагностике. Я хотела, чтобы моя дочь была идеальной и имела красивую круглую голову, как Чарли Браун, но больше всего я хотела, чтобы она жила. Если в конце концов ее голова будет напоминать кухонный прибор — не беда, ведь дети прекрасно выглядят в шапочках.

Мне было страшно попросить ее об услуге. Для этого я абсолютно не гожусь, поэтому мы договорились, что Том поговорит с ней. Он задержал Трейси рано утром. Я видела, как они в оцепенении стояли в центре комнаты. Было понятно, что она колеблется. Трейси отвела взгляд, что-то пробормотала, а затем поспешно ушла.

«Она сказала, что у нее нет времени», — доложил Том, вернувшись. У нее было слишком много других обязанностей на этаже. Старшая медсестра часто просит ее ставить катетеры и капельницы.

Я посмотрела на Тома так, словно пыталась выжать из него больше информации.

«Она сказала, что подумает», — добавил Том.

Притворство давалось нам легко. Мы находили успокоение в ритуалах, типичных для новоиспеченных родителей. Мы бродили по детским отделам торговых центров, блаженствуя в наркотическом тумане нежно-розового, желтого и голубого цветов. Мы изголодались по нормальной жизни и просто не могли не бросить в тележку несколько вещей. Еще одна книга имен, которая помогла бы нам принять окончательное решение; супермягкие одеяла, которые позволяли нам вообразить, что мы украшаем ее детскую комнату дома, а не пластиковую коробку, по форме похожую на гроб; игрушечный жираф, издающий звуки дождя, который мог заглушить механические звуки аппарата ИВЛ.

Я цеплялся за каждое слово, произнесенное на утреннем обходе, когда медики собирались вместе и оценивали состояние пациентов. Мне нравилось, как неонатолог вела за собой всю процессию, толкая высокую стойку на колесах, на которой стоял ее большой компьютер. Ее пальцы бегали по клавиатуре, собирая данные о последних рентгенах и УЗИ, о концентрации в крови ребенка газов, лейкоцитов и жиров, а также сведения по кардиологии, нефрологии и неврологии. Все эти «-логии» успокаивали меня. Они наталкивали на мысли о разветвленной сети научных отделений, расположенной где-то на нижних этажах больницы. Я представлял себе армию врачей в звукоизолированных лабораториях, которые склоняются над электронными микроскопами и вращающимися центрифугами, подводя итоги вековых коллективных исследований.

Мне нравилось, что каждый утренний обход начинался с одних и тех же церемониальных слов: «Девочка Френч, четвертый день жизни» (или пятый, или шестой). Я получал удовольствие от оценок, произнесенных медиками неэмоциональным трезвым голосом, от их кивков и обсуждений, от их покашливаний, рекомендаций и контррекомендаций, осторожных оценок риска и прогресса.

Возникало ощущение, что мы собрались в Пентагоне. Я не понимал их жаргона, потока произносимых ими акронимов и аллюзий. Казалось, что недоступность их языка наделяет носителей особой силой.

Это чувствовалось в синкопированных ритмах акронимов ПАК, ПП и ЭМ[12]; в восстановительной ауре показателей витамина А и анализов на свертываемость крови; в бесконечных дозах ампициллина, гентамицина, фентанила и кларитромицина; в притягательных тайнах дыхательного объема и коагулопатии. Чем менее понятными были их слова, тем больше я верил в то, что эти люди — наше спасение.

Мельчайшие детали пребывания в больнице пробуждали во мне беспричинное изумление. Записанные детские голоса, звучащие в лифтах, заставляли улыбаться, ведь эти дети когда-то были пациентами клиники. Сейчас их голоса звучали такими сильными и счастливыми! В лобби стоял рояль, и иногда я видел, как один из врачей, специализировавшийся на детской пластической хирургии, склонялся над клавишами, развлекая посетителей мелодиями. Этот хирург был известен своей добротой и профессионализмом. Слушая его игру на рояле, мой разум перемещался в тот день, когда нашу дочь выпишут из отделения интенсивной терапии. Перед тем как выйти из больницы, мы немного задержимся, чтобы наша дочь могла посидеть рядом с ним на скамье. Он сыграет для нее что-нибудь милое, что-то, что заставит ее смеяться, а она будет нажимать на клавиши своими крошечными пальчиками.