Он явно прибавил в весе, но в целом мало изменился. Я впервые заметил знакомую фигуру, когда однажды сентябрьским днем шел по лужайке кампуса, где пахло перезревшими яблоками, которые ветер срывал с деревьев и бросал на землю. Стоял один из тех редких славных деньков в преддверии долгой нью-хэмпширской зимы, когда учебный год еще только начался и вы еще не успели устать от занятий. И до мрачного декабря довольно далеко. Сверхкозел был одет в зеленый вельветовый костюм с широким галстуком бледно-розового цвета, но почему-то вышагивал босиком. Рядом семенили две студентки. В руках он держал открытую книгу и, возможно, читал вслух какое-то стихотворение.

Колледж выделил Сверхкозлу квартиру в общежитии — несколько комнат в Суини-Хаус, где жили студенты. Другими словами, он жил в кампусе, и мы, студенты, ощущали его присутствие здесь точно так же, как в детстве я чувствовал супермена на Гоблл-Хилл. Я не посещал лекций Сверхкозла, куда ходили многие первокурсники и те ренегаты в области истории и риторики, которых он соблазнил французской философией и теорией новейшей литературы. В то время мне хотелось стать классическим ученым. Вскоре я стал специализироваться по истории. Меня мало интересовала современная философия и политика, и я не стал бы посещать лекции своего бывшего соседа, если бы даже он был блестящим преподавателем, каковым он, увы, не являлся. Возможно, он что-то давал студентам коркоранского колледжа, однако вряд ли соответствовал курсу, который вел.

Однажды я принял участие в одном из литературных вечеров, проходящих в гостиной Суини-Хаус, которые регулярно посещал Сверхкозел. Он появлялся, когда уже несколько студентов сидели на диване, зажигал камин или открывал бутылку красного вина. Его присутствия ждали; вскоре его появления стали само собой разумеющимся делом и превратились в традицию. Хотя коркоранский колледж тогда славился вечеринками с выпивкой в гламурном духе восьмидесятых и в наше отдаленное убежище в нью-хэмпширских лесах стал проникать кокаин, словно все мы превратились в обитателей фабрики Энди Уорхола, литературные посиделки в Суини-Хаус оставались отголоском иной, более ранней студенческой эпохи. Бородатые студенты художественного факультета, презиравшие танцы, и обожающие корриду девушки в античных длинных платьях, а также гомосексуальные одинокие девственники обоих полов — вот кто приходил в Суини, чтобы припасть к стопам Сверхкозла. Я успел заметить, что среди них нашлись несколько тихих поклонников супергероев из комиксов, которые благоговели перед Сверхкозлом в нынешней его ипостаси и считали за счастье погреться в лучах его славы. Только они стыдились задать ему те вопросы, которые задавал я в коммунальном доме тысячу лет назад.

В тот вечер Сверхкозел притащил из своей квартиры граммофон и поставил его в гостиной, чтобы проиграть личным приверженцам пластинки с записями выступлений Пенни Брюса — пять или шесть дисков. Время от времени он начинал говорить, неспешно и раздумчиво, объясняя подоплеку ареста знаменитого комика и суть схваток в зале суда, а потом ставил иглу на определенную запись. Спустя некоторое время присутствующие заговорили на другие темы. Причем несколько человек могли одновременно высказывать свои мнения. Однако как только Сверхкозел начинал говорить о чем-то в своей сдержанной манере, все почтительно умолкали. А потом он сходил в свою квартиру и принес диск Орнетта Коулмана.

— Ты ведь немного разбираешься в джазе, Эверет?

Супермен впервые за все время напрямую обратился ко мне. До тех пор я и не догадывался, что он узнал меня.

— Весьма поверхностно.

— Отец Эверета познакомил меня с творчеством Раасана Роланда Керка, — обратился Сверхкозел к юному второкурснику, который, к всеобщему удивлению, напросился на его семинар, предназначавшийся для старшекурсников. — Мне эта музыка казалась слишком сложной, и я мало ее слушал.

Я пытался представить себе тот период, когда Сверхкозел и папа проводили много времени вместе. Вообразить такое было практически невозможно, тем не менее у Сверхкозла не имелось никаких оснований врать по этому поводу. Впервые за все время мне пришло в голову, что мои родители, возможно, вели какую-то светскую жизнь. Общались с людьми и все такое.

— Твой старик писал о джазе? — спросил у меня второкурсник, широко открыв глаза.

Полагаю, он неправильно понял замечание Сверхкозла. В коркоранском колледже немало известных — или по крайней мере интересных — отцов, только мой не принадлежал к их числу.

— Мой отец работал в отделе строительства и городского развития штата Нью-Йорк. Совсем недавно он потерял работу.

— Этот человек также неплохо играет в карты, — улыбнулся Сверхкозел. — Не скрою, он вчистую обыграл меня несколько раз.

— О да, отец — настоящий злодей, — сказал я, стараясь вложить в свои слова максимум иронии.

Мне не хотелось думать о том, как папа заискивал перед Сверхкозлом, что определенно имело место в ходе вечеров, которые они проводили вместе.

Потом заиграл резкий, скрипучий и визгливый джаз. Сверхкозел, сидя в жалком казенном кресле, закрыл глаза и начал покачивать головой, как бы мысленно переносясь в прошлое, на танцевальную площадку вечеринки нашего района, а возможно, и в более далекие времена. Я изучал его лицо. Густые пучки волос вокруг ушей и на шее стали совсем седыми. Интересно, сколько ему сейчас? Провел ли он несколько десятков лет в ледяном кубе, как Капитан Америка? Если Ральф Герстен преподавал в пятидесятые, то, выходит, он старше моего отца.

Восемь месяцев спустя кампус вновь зазеленел. Семестр подходил к концу. Студенты с нетерпением ожидали наступления летних каникул. Именно тогда и случилось происшествие у башни Кэмпанайл. Нежной и благоуханной субботней ночью на лужайке собралось множество праздных гуляк, которые небольшими группками переходили из одного общежития в другое. По всему кампусу шли веселые вечеринки. Хотя многим из нас еще предстояли экзамены и занятия в понедельник, все уже хотели расслабиться после напряженного учебного года. Примерно в три часа утра Руди Крюгерранд и Сет Браммел, самые богатые и безалаберные парни в колледже, поднялись на Кэмпанайл и начали дико кричать.

Я проснулся от шума и присоединился к небольшой толпе, собравшейся у основания башни. Поднял голову вверх и пришел в замешательство. У часов под колоколами стояли четыре фигуры. А куда же смотрят власти? Похоже, они официально разрешили вакханалию в эту ночь.

Весной один студент-скульптор художественного факультета в ходе своей курсовой работы украсил лужайку кампуса стэплером размером с лимузин, цветными карандашами и скрепками, каждая величиной в человеческий рост. Изготовлены они были из пластиковых труб, раскрашенных в серебристый цвет. Полагаю, скульптор находился под влиянием работ Клауса Олденбурга, тем не менее результат весьма впечатлял. И вот эти оболтусы, Руди и Сет, прикрепили к себе два изваяния в виде скрепок для бумаг ремнями, словно они были манекенами или партнерами по танцам, и поднялись с ними на край часовой башни. Там шутники и стояли теперь на высоте шести этажей от земли на фоне циферблата. Освещенные ярким светом прожекторов парни походили на актеров немого кино в самом апогее душещипательной драмы. Вот только ребята не обладали достаточным воображением, чтобы понимать это. Они были всего лишь шалопаями-студентами, которые выпили лишнего и решили повеселиться. Сет сжимал в руке литровую бутылку виски «Джек Дэниеле». Сначала невозможно было разобрать, что они орали. А мы, стоящие на земле, время от времени кричали: «Прыгайте вниз!», зная, что они слишком любят себя, чтобы даже подумать о таком варианте. Потом в шуме стал различим голос Руди Крюгерранда. Кажется, это я первым разобрал слова.