Я стукнул в затянутую металлической сеткой дверь, которую кубинец всегда запирал изнутри.

— Qué? — подал он голос, не отрываясь от футбола.

— Меня здесь закрыли, — заканючил я.

— Qué? Qué?

«У них ребенок, — рассказывала Сара. — Он слабоумный, и с ним обращаются, как с собакой, и миску с едой ставят на пол. Говорят, даже сажают на цепь. Видишь, тебе вовсе неплохо живется». Управляющий стал названивать как сумасшедший:

— Goal! Goal!

Сквозь ячейки металлической сетки я увидел в щель чьи-то маленькие толстенькие ножки с перевязочками.

Когда я оглянулся, пухлые детские ножки уже исчезли.

Я снова принялся стучать, но ребенок уже ушел из поля зрения, видимо, зашел за стойку.

— Я уже слышал, думаешь, я не слышал тебя — слышал, слышал. — Открыв дверь, управляющий направился ко мне, звеня ключами. От этих звуков у меня началась судорога. Вот он остановился и стал отпирать ворота с сеткой.

— Gracias, — прошептал я.

— Что-то вид у тебя неважный, — заметил он, и сразу поспешил смотреть свой футбол.

Дома, закрыв за собой дверь, я включил свет. Подвинув кресло к шкафчику над раковиной и взобравшись туда, я отыскал ее бутылку «Дикой Индюшки».[9]

Подобрав с полу тот самый стакан, которым в меня дважды швыряли, я набулькал его до половины. Завинтив пробку, вернул бутылку на место.

Я высосал стакан до дна по пути в ванную. Медленно, с трудом стащил прилипшую одежду. Боль в плече стала отступать. Перевалившись за край ванны, я включил воду, самую горячую, которую можно было вытерпеть. Жаль, что у меня не было щетки с жесткой щетиной.

Когда Иисус умер, ангелы плакали, и слезы их обратились в камни.

У мамы появился новый друг — и теперь мы рылись в грязи точно золотоискатели на приисках, в поисках камешков величиной с ноготь, на которых отчетливо проступал крестик. Ангельские слезы. Мы ушли от экскурсии баптистов, чьи «аллилуйя» эхом разносились по виргинскому Парку Чудесных Камней.

Мне все время попадались лучшие камешки, с четко очерченными крестами, а мама находила только стертые и раскрошенные.

— Ты их, наверное, нюхом чувствуешь, как старая пьяница выпивку. — Глаза ее завистливо сощурились, ноздри хищно раздувались.

— Господь улыбнулся тебе сегодня, сынок.

Я посмотрел на него: наш спутник был вылитый Пол Баньян[10]с черной густой бородой. Он улыбался мне сверху вниз, возвышаясь на фоне изумрудно-мозаичных крон, переливающихся у него над головой, сверкая и меняя оттенки.

Мамин кавалер нагнулся и взял «крестовый камешек» из моей протянутой ладони.

— Надо будет показать его потом, на выходе, остальным. — Он одобрительно кивнул. — Пусть Господь наведет тебя и на другие, сынок. — И шлепнул меня по заднице, когда я отвернулся. Я заметил раздраженный взгляд мамы и сдержал самодовольную усмешку. Мы продолжили поиски, в молчании склонившись над мокрой заплесневелой землей.

— Смотри-ка сюда, Джексон! — Мама метнулась к нему, тоже протягивая ладошку, другой рукой отбрасывая в сторону золотистые волосы. Она гордо раскачивалась на носках, пока он вертел находку в руке.

— Неплохо, неплохо — но ему больше повезло, куколка.

Я отвернулся, ухмыляясь. И услышал, как она запустила камнем в кусты.

— А вот еще один, — улучив момент, заорал я, бросаясь к ним с поднятой рукой, в которой была зажата очередная идеально отлитая ангельская слезка.

— Ты моя детка.

Я тихо оторвал голову от подушки: наши кровати разделяла тонкая перегородка, не доходившая до потолка.

— Моя сладкая девочка, — полушепотом вещал он. Я расслышал шорох одеял и чмоканье.

— Да, это я, твоя девочка, — игриво пропищала она.

— И кто ты, дорогая моя?

— Папина девочка, — тут же отвечала она.

— А папочке нужна его девочка.

Она замурлыкала.

— Скажи мне, что ты хорошая девочка, — прохрипел он.

Она сказала.

Я спрятал голову под одеяло.

— Ты хочешь, чтобы папочка трахнул тебя?

Она согласилась с таким предложением, еще дважды повторив «папочка». Я сунул руку между ног.

— Давай, деточка, давай, моя девочка, дай твоему папочке все, что у тебя есть. — Голос его становился все настойчивее. — Ну, умница, молодец.

Я вцепился в то, что росло у меня между ног. В этот момент трейлер стал ритмично раскачиваться.

— Хорошая, хор-рошая д-дев-вочка, папа любит тебя.

Я зажмурился.

Утром я наблюдал за ней со стороны, как она всматривается в зеркальце над кухонной раковиной, растирая по лицу тональную крем-пудру белой треугольной губкой. Особенно старательно она работала над носом и щеками, маскируя веснушки, которых терпеть не могла. Я свои тоже ненавидел.

— А можно и мне убрать веснушки? — вырвалось у меня.

Она удивленно повернулась, как будто забыв о моем существовании. Я робко шагнул назад. Она улыбнулась.

— Притащи стул.

Я приволок одно из красных металлических складных сидений.

— Забирайся.

Встав на стул, я увидел наши лица в зеркале.

— Давай-ка начнем вот с чего…

Я охотно кивнул, наблюдая, как она обмакивает губку в какую-то жидкость цвета кофе с молоком.

— Вот, — она потерла мне нос и щеки, не так осторожно, как наносила крем на свое лицо, зато веснушки быстро поблекли. От ее прикосновения сладко заныло сердце. — А теперь смотри!

Встав на цыпочки, я дотянулся до зеркала. Веснушки таяли прямо на глазах, пока засыхала пудра. Я улыбнулся ей в зеркало.

— Сейчас попробуем что-нибудь сделать с твоим носом, — сказала она. Я посмотрел на ее носик: тонкий, чуть вздернутый. — Кто-то из твоих предков-прабабушек согрешил со своим рабом-ниггером — и тебе достался в наследство этот негритянский клюв.

Я присмотрелся к своему курносому носу, плоскому, с широкими ноздрями — все познается в сравнении.

— Вылитый ниггер! Это же нос негритоса. — Она рассмеялась.

— Ну, сделай что-нибудь, пожалуйста! — умолял я, чуть не плача.

— Да уж, конечно, ниггер-нос, сделаю что-нибудь для тебя.

Она снова дружелюбно рассмеялась, и я скромно улыбнулся, хотя мои губы тряслись.