Она посторонилась, давая мужчинам войти. Первым переступил порог Або, очень худой мужчина с белыми, как снег, волосами. Он всегда был поджарым, но возраст иссушил его, и теперь он выглядел болезненно. При том, что со здоровьем, по его словам, все было в порядке. Его племянник, напротив, с годами раздался. Грузины в массе своей ширококостны. И если серьезно не следят за собой, годам к тридцати становятся пухлыми, с тяжелой попой, выпуклым животом, вторым подбородком. Ираклий поправился за те годы, что Маша его не видела, кило на двадцать. Тело заплыло, а вот лицо оставалось таким же красивым, с точеными чертами, разве что щеки округлились.

— Это тебе… — Ираклий протянул Маше цветы. Они ее восхитили: невероятно крупные оранжево-красные герберы в окружении сочной зелени и сухих стеблей, обернутые в ткань леопардовой расцветки. Ее всегда больше привлекали оригинальные, креативные букеты, нежели богатые, из сотни роз, к примеру.

Она поблагодарила Ираклия и проводила гостей в гостиную.

— Чай, кофе, что желаете? — спросила она, лихорадочно соображая, а есть ли у нее чай. Кофе имелся точно, его она пила в огромных количествах, поэтому строго следила за тем, чтобы он никогда не кончался.

— Ничего не хотим, Маша, мы поужинали, — заверил ее Або. — Надеюсь, ты узнала Ираклия?

— Конечно.

— Не против, что я взял его с собой?

— Конечно, нет. Я очень рада видеть вашего племянника. — Она тепло улыбнулась Ираклию.

— Я тоже вернулся в Тбилиси не так давно, — сказал он. — В Европе последние восемь лет жил. Но домой всегда тянуло. Устав бороться с собой, поддался зову сердца и… И ничуть не жалею.

— Тбилиси не отпускает, я теперь это точно знаю, — заметила Маша.

— Как ты тут обжилась? — поинтересовался Або. — Тбилиси, несмотря на нерушимые традиции, не тот, к какому ты привыкла.

— Я еще в процессе… привыкания.

— Помощь нужна?

— Вы сделали все, что могли, дядя Або.

Это на самом деле было так. Именно Або Адаладзе Маша была обязана и своим двойным гражданством, и тем, что квартира, в которой она выросла, осталась ее собственностью.

Або откинулся на спинку кресла. Оно противно заскрипело.

— Это я или мебель? — пошутил дядя Або.

В кармане его идеально отглаженного и такого же снежно-белого, как «Мерседес», пиджака затренькал телефон. Або, извинившись, ушел разговаривать в другую комнату.

— А я ведь был в тебя влюблен, — выпалил Ираклий.

— Что?

— Да, ты не ослышалась. Втюрился, как тогда говорили, с первого взгляда. А увидел тебя на сцене. Теперь могу признаться, что и в другую школу, где ты училась, перевелся поэтому.

— Это новость для меня.

— Все видели, что я влюблен… Кроме тебя. А все потому, что ты не замечала никого, кроме своего… как твой отец его называл?

— Башибузука?

— Точно.

— Что поделать. Я любила его.

— Да. Поэтому я не пытался влезть между вами.

«А может, ты боялся? — парировала она мысленно. — Зная, какой Дато скорый на расправу…» Маша многим парням нравилась. Она это знала. Но ни один не попытался за ней всерьез поухаживать. Преградой был Давид Ристави. Ее башибузук…

— Ты женат? — спросила Маша.

— Был. И дочка есть. Но мы развелись. Они остались в Бельгии, а я вернулся сюда. А как у тебя на личном?..

— Никак.

— Неужели женщина моей мечты свободна, и я могу за ней поухаживать?

— Можешь, — улыбнулась Маша. — Почему нет?

— Тогда приглашаю тебя завтра на ужин.

— Принимаю твое приглашение.

— Заеду в восемь вечера.

Маша кивнула.

В гостиную вернулся Або. Его лицо было озабоченно. Убрав телефон в карман, он сказал:

— Извини, Машенька, мне ехать нужно. Дела срочные.

— Я понимаю.

— О многом расспросить тебя хотел, но не получилось.

— Ничего, в другой раз поговорим. Я ведь тут надолго…

Або наклонился к Маше и по-отечески поцеловал ее в лоб.

— До скорого, милая. — И уже племяннику: — Ты со мной?

— Да, конечно. — Ираклий встал и тоже поцеловал Машу. Но приложился к ее руке. — До завтра.

Она проводила гостей до двери. Когда они покинули квартиру, вернулась в комнату. Букет, подаренный Ираклием, стоял в вазе на письменном столе. Цветы в воде еще больше раскрылись. Маша склонилась над ними. Понюхала. Никакого запаха. Букет радовал только глаза…

Точно как их даритель. Маша всегда находила Ираклия привлекательным. Но его красота не будоражила ее.

Она прилегла на диван. Закрыла глаза. Завтра у нее свидание с весьма достойным мужчиной. Ей бы радоваться… Или волноваться… Придумывать, что надеть. Прикидывать, как далеко можно зайти после…

А Маше все равно.

Гораздо больше ее волновала утренняя встреча с Дато. Она снова и снова прокручивала в голове ее «кадры». И не заметила, как уснула.

Прошлое…

Маша, задыхаясь, бежала по проспекту Руставели в сторону площади Ленина. Ноги подкашивались. Особенно правая. Она в последнее время часто напоминала Маше о том, что травмирована. Хотелось остановиться, дать ей отдохнуть, но делать это было нельзя. Дорога каждая секунда!

Еще десять минут назад Маша стояла на сцене, репетируя вместе с остальными финальную сцену классической комедии «Затмение солнца в Грузии». Это был прогон, и артисты играли с полной отдачей, хотя время было позднее и все устали. Завтра премьера!

Вдруг раздался грохот. Резко распахнулись двери и стукнулись о стены.

— Что там еще? — гневно выкрикнул режиссер Шота Моришвили, вскочив с кресла и обернувшись. Артисты также посмотрели в конец зала, где в дверях стоял взлохмаченный сторож дядя Сосо.

— На Ленина перестрелка! — выпалил он.

— Это не повод прерывать репетицию! — проворчал режиссер. — Сейчас такие времена, что каждый день кто-то в кого-то стреляет. Уйди, Сосо. Не мешай.

— Палят уже минуты три, не прекращая. Грохот стоит, как в войну.

— Выйди вон!

— Забаррикадироваться бы надо. А то мало ли что…

— Вот и займись этим.

— Один-то я не справлюсь. А кроме меня и вас, в здании никого.

— Просто запри двери на все замки. И закрой окна.

— Может, нам лучше по домам? — нервно спросил Гарик Аванесян — звезда театра.

— Здесь, я думаю, безопаснее. На улице как раз можно легко под шальную пулю попасть. Подождем, когда милиция приедет и всех разгонит. Как раз успеем довести репетицию до конца, — сказал режиссер.