В ту ночь, поставив часовых, я иду один в небольшую рощицу. И там какое-то время сижу в одиночестве. Лунный свет льется сквозь кроны чахлых дубов, как тысяча платьев. Я думаю о том, что в человеке есть что-то от волка, но есть и что-то еще страннее. Еще я думаю про Винону и все превратности ее судьбы. Не знаю, кто я сам в этот отрывок времени. Слайго кажется очень далеко – всего лишь еще один мазок темноты. Свет – это Джон Коул и вся его изобильная доброта. Но перед моим внутренним взором неотступно стоит убитый барабанщик, и я не могу от него отделаться. Он плавает, как мушка в глазу. По совести ему должно было достаться от жизни больше. Храбрый парнишка из Миссури, бодрый, ничего для себя не ждал. И голова его катится по несчастному лугу в Виргинии. Глаза блестели, а теперь его кладут в яму. Как перед Богом, по нему и плакать без толку. Нам не сосчитать все души, которым предстоит погибнуть в этой войне. Я трясусь, как последний сухой лист на зимней ветке. Зубы стучат. Я за свою жизнь, наверно, не встретил и двух сотен человек так, чтобы узнать их по имени. Человеческие души – не как большая река, что потом, когда приходит смерть, низвергается водопадом вниз, в глубину. Души не таковы, но эта война требует, чтобы они такими стали. Есть ли у нас столько душ, сколько потребуется отдать? Как это возможно? Я спрашиваю у пустоты меж дубов. Через минутку надо уже вставать и разводить караул на втором посту. Смена, стой! Оружие на ГРУДЬ! От но-ги! На пле-чо! Вперед, шагом марш!

Так тихо – можно поклясться, что луна подслушивает. Совы слушают, и волки тоже. Я снимаю фуражку и скребу вшивую голову. Через несколько дней, когда мы уйдем, волки спустятся с гор и начнут рыться в кучах камней, что мы накидали. Я ни в чем так не уверен, как в этом. Именно поэтому индейцы водружают своих мертвых на столбы. А мы – зарываем в грязь, думая, что это уважительно. С разговорами об Иисусе. Иисус сроду ничего не знал про эту землю. Вот какие мы дураки. Потому что это просто неправильно. Огромный мир зажигается, как бедная лампа, – это снег начинает падать на прогалину. В восточном углу смутно проступают очертания огромного черного медведя. Наверно, он там все время был, искал личинок и съедобные коренья. Я его и не слышал. Может, он тоже повиновался этой странной тишине. Теперь он меня увидел и повернул ко мне тяжелую голову – медленно, по дуге, чтобы разглядеть получше. Он обдумывал меня. Глаза у него были спокойные и умные, и он очень долго ко мне примеривался. Потом развернул все тело разом, словно на веревках подвешенный, и с треском ушел в лес.

Снег идет все гуще, а я пробираюсь обратно к лагерю. Обмениваюсь паролем и отзывом с часовым. Иду на ощупь по линии «Е» между палатками. Полковники, майоры и прочие шишки живут в большом офицерском шатре. Саван покрышки тускло светится. И впрямь, внутри горят настоящие лампы. Сидят силуэты офицеров, черными спинами ко входу. Снаружи, на свежевыпавшем снегу, немо стоят часовые. Я слышу, как офицеры тихо переговариваются. Не могу сказать, о семье ли, о войне ли. Ночь свалилась в полную темноту, и командование взяла на себя самая сердцевина, хоть глаз коли. Жалобный козодой кричит над палатками со спящими людьми. Короткая нота и длинная. Козодой будет вечно кричать над этими заснеженными лугами. А палатки – временны.

Мы переехали ближе к реке, где должны устроить себе зимние квартиры. Скуку и тоску этой поры ни за что не понять тому, кто сам ее не пережил. Уж лучше шрапнель и град ядер. Ну ладно, может, и не лучше, но уж ненамного хуже. Нас с Джоном Коулом немало веселит, когда солдаты устраивают блэкфейс для развлечения. Известно, что мы выступали в мюзик-холле, но здесь мы поем как двое мужчин – порой исполняем «Дядю Тома» или «Старый дом мой, мой Кентукки», и хватит. То, что парни в армии Союза развлекаются блэкфейсом, может, и странно. Кентукки в этой войне сидит на двух стульях, так что мы должны поступать очень осторожно. Однажды вечером Дэн Фицджеральд, не мысля ничего худого, одевается в платье, и, хоть лицо у него зачернено, он поет «Ирландскую девицу», и, Бог свидетель, наклонности многих мужчин при этом возбудились. Старлинг Карлтон заявил, что женился бы на ней. Это мы тоже пропустили мимо ушей. Что до всего остального, то ноги согреть нам негде, черт побери, и до нас не доходят даже обрывки новостей, так что, может, уже был конец света и ангел вострубил, а мы тут сидим и ничего не знаем. Вестовые начали к нам пробиваться только тогда, когда уже потеплело. Среди солдат гуляет лихорадка, и некоторые прямо-таки сходят с ума. Даже плохой виски у нас весь вышел, и, если обоз с провиантом к нам не пробьется, будем варить собственные сапоги. Жалованье тоже не шлют; начинаешь сомневаться, живой ты или Смерть тебя уже перевела в свой батальон и назначила зыбким призраком. Когда приходит весна, земля еще твердая, и все же мы начинаем копать длинные одиночные окопы для стрельбы из винтовки и реданы для пушек. Кажется, в этой части реки под разливом прячется брод. Когда он вскоре покажется из-под воды, нас, надо думать, поставят его сторожить. Старлинг Карлтон радуется вслух, что он теперь сержант и ему не нужно копать. Он удивляется, зачем вообще приехал на восток – уж таково славно жить в форте Ларами и убивать индейцев. Разве вы не хотите помочь чернокожим, сэр, говорит Дэн Фицджеральд. Чего это, переспрашивает Старлинг. Помочь чернокожим обрести свободу и сохранить целостность Союза, сэр. Чего это еще там про ниггеров, говорит Старлинг Карлтон, я пальцем не двину ни для каких ниггеров. Он явно очень удивлен. Ты что, не знаешь, за что дерешься, спрашивает Лайдж Маган. Клянусь Господом, похоже, что не знаешь. Еще как знаю, говорит Старлинг Карлтон, но по голосу слышно, что нет. Так зачем же ты воюешь, спрашивает Лайдж. Как зачем, затем, что меня майор попросил, отвечает Старлинг таким голосом, словно это самая очевидная вещь в Божьем мире. Можно подумать, ты воюешь по другой причине.

Возвращаются всякие, черт их дери, птички-бабочки, а также высшее командование, которое, как те бабочки, при первом намеке на снег куда-то попряталось. Не могут же эти расфуфыры сидеть в лагере, что твои кочаны. Полковник Нил попытался пробраться на запад до самых сильных снегов, но говорит, что дальше Миссури не пробился. Теперь он беспокоится о близнецах и миссис Нил. Оттуда рапортовали о каких-то стычках, но полковник надеется, что армия с этим справится. Из-за войны солдат на востоке стало меньше, и бреши отчасти закрывают ополченцами. Полковник Нил не любит гражданское ополчение. А уж конфедераты-ополченцы хуже всего – они только и знают, что прочесывать местность да стрелять в сидячие мишени. Он говорит, что как откроется брешь, так ее и заполняют всякие мусорные людишки. В лагерь просачиваются новости снаружи. Война ширится повсюду. Но в лагере распорядок идет как заведено. Трубят и рявкают приказы. Быки втягивают в лагерь большие обозные телеги с провиантом. К этому времени мы уже чуть не проглотили по пуле. За лагерем выросло небольшое кладбище – зимний улов. Отец Джованни не дурак выпить, но мертвецов обязательно провожает. Горнист застывшими губами примерз к мундштуку. Губы кровят – все в мелких ранках, которые не успевают зажить.

Скоро до нас доходят слухи, что на юг движется большая армия и будет пересекать реку через наш брод. Наш капитан предполагает, что они хотят пройти к месту, называемому Уисвилл, и пересечь Голубой хребет. И всыпать мятежникам в Теннесси, говорит капитан Уилсон. Может, это правда, а может, и нет. Но вода и впрямь спала, и мели, где глубина фута два, теперь желтые и бурые от просвечивающих камней. Нам шлют пачками рекрутов на замену выбывшим – ирландцы, как всегда. Городские отбросы, ворчит Старлинг Карлтон. Но все равно, когда они приходят, мы кричим им «ура». Приятно видеть свежие листья и свежие лица. С приходом весны все оживилось, и мы как-то ожили. В людях тоже бродят соки, как в деревьях.