Маленький Лука – по-домашнему прозвали Глуздыней – что-то беспокоился ночью, обдуло, верно. Вертелся, кряхтел, пробовал заплакать. Домаша без конца качала его, шепотом повторяя слова байки:

Ходит котик по болоту Нанимается в роботу:

Кто бы, кто бы гривну дал, Тому три дни работал…

Уговаривала:

– Батя спит! Батя устал, товар принимал, кш, кш!

Совала грудь…

Олекса спал тяжело, мотал головой, изредка скрипел зубами.

Приоткрывая глаза, сонно глядел на Домашу, бормотал:

– Усыпи ты его… Али не можь? Сглазил кто, поди…

И снова проваливался в бесконечную канитель дремы-воспоминания.

Давешний разговор с Ратибором не выходил у него из головы. Боярин в бешенстве рвал и метал, узнав, что решили на жеребьях. Олекса низил глаза, мял шапку. Дожидаясь, когда Ратибор, задохнувшись, смолкал на миг, вставлял негромко:

– Сам же ты баял, что ежель мир другояк решит, не моя забота…

– Кабы я, как Максим, стал против Якова лаяться, поняли бы, что нечисто дело. Тоже не дураки и у нас!..

– Сам Максим виноват, с нищим Якова сравнил, кто его тянул за язык? С того оно все и переломилося… Вышатичу Марку сам преже прикажи, боярин…

– Слух о тебе пущу! Погублю тебя! – заярился Ратибор, въедаясь глазами в лицо Олексы. – Завтра же и объявлю! – прорычал он.

Но Олекса поднял голубые чистосердечные глаза:

– А тогда себе хуже сделаешь. Кто меня, порченого, послушает?

Напереди еще не то у нас в братстве: Фома Захарьич ладитце на покой!

Другого кого выбирать будут, тута я тебе боле пригожусь!

Ратибор остановился, как конь, с разбегу ткнуршийся грудью в огорожу.

– Врешь?

– Правду баю.

– Счастье твое, купец, ежели правду сказал!

– Как на духу.

– Ну… Ступай. Пошел. Помни же!

* * *

«Запомнишь и ты у меня!» – цедил Олекса сквозь зубы, перекатывая голову по мокрому от пота изголовью. Сморенный свинцовой усталостью дня, он захрапывал, но снова возникали перед ним наглые глаза Ратиборовы, и Олекса, ярея, просыпался вновь…

Домаша, не ведая ничего этого, думала, что виноват попискивающий Глуздыня, и без конца укачивала малыша.

Днем заснул немного, а сейчас опять раскапризился. Полюжиха посоветовала омыть ребенка с приговором бегущей водой и пошептать. Заснул бы только Олекса!

…Домаша поднялась до света. Неслышно прошла сени – никто не должен видеть. Замерла, нечаянно скрипнув дверью. Ежась, озираясь пугливо, босиком, в рубашке одной – так надо, – сбежала к Волхову, седому от утреннего тумана, по остывшим за ночь мостовинкам, по сизой, щекотной траве, густо унизанной жемчужной росой, по влажному песку, мимо бань и черных лодок. Зачерпнула бадейкой парной студеной влаги:

– Вы, сырые бережочки, вы, серые валючи камешочки, река-кормилица и вода-девица, все морские, волховские, ильмерьские… Воды почерпнуть не с хитрости, не с завидости, рабу божию Глуздыньке моему на леготу, на здравие, на крепкий сон… – шептала, вздрагивая от холода, заползающего за рубаху, словно водяник ласкал ее влажными лапами своими, – вот выстанет из воды! Торопливо водила бадьей по солнцу: раз, другой, третий, – следя, как текучие струи смывают расходящиеся круги… И загляделась – сжалось сердце, будто снова девушкой о суженом гадала… А по верху тумана плыли розовые светы, и тускло и мягко светили дивные Святой Софии купола.

«А вдруг кто увидит? Грех-то!» – зябко вздрогнула, подхватила бадейку и с засиявшими глазами, темным румянцем на щеках, взлетела на гору.

Запыхавшись, пробежала межулком, вдоль тына, крадучись, – не увидели бы Нежатичи, боярская чадь, – да спят о эту пору все, охальники! Вот и свой двор. Облегченно стукнула дубовым затвором калитки.

Полюжиха уже ждала с ребенком, подала Домаше. Умывала, плеща холодной водой, скороговоркой присказывая заговорные слова, попискивавшего своего малыша, он пускал пузыри, забыв кричать, таращил глазки, лез, суча ножками…

Омыла, вытерла старой ветошкой, завернула, остатком воды ополоснула лицо, шею и грудь с разом затвердевшими от студеной воды сосками.

Глуздынька, попав в тепло, успокоился, перестал пищать, жадно сосал поданную грудь. Скоро начал отваливаться, заводить глазки. Домаша накрыла ему личико, осторожно передала Полюжихе:

– Заснул!

* * *

Полюжиха понесла ребенка в дом. Домаша поднялась тоже, постояла на крыльце, послушала, как пастух играет в рожок, собирая кончанское стадо, прошла в боковушу, принялась расчесывать волосы, все улыбаясь своему, утреннему…

А над Новым Городом уже расплескивалась заря, и хрустально приветствовали солнце колокола на Софийской стороне. В доме начинали вставать.

* * *

Весь день Олекса с Радьком принимали корельское железо. Иные ладьи останавливали прямо на той стороне, у Неревского конца, – то, что шло Дмитру, – чтобы не перегружать два раза. Прочее сгружали на Славенском берегу и свозили в амбары.

В доме стояла суета, готовили и стряпали человек на сорок.

Мать Ульяния недовольно ворчала, косясь на веселых, говорливых корел, разгоряченных работой: «Грязи-то наносят!» Девки бегали, перешучивались с гостями – им развлечение. Домаша и стряпала и отпускала муку, солод, мясо, овощи. Отрываясь на миг, забегала к сыну поглядеть: как? Мимоходом строжила Онфима, который чуть не под колеса возов лез.

Радько и Олекса, оба измазанные, запаренные, и записывали и помогали грузить тяжелые крицы и неподъемные пруты железа, поспевали тут и там одновременно.

В Неревском железо принимали Нездил и люди Дмитра, и Олекса, беспокоясь за Нездила, не утерпел, о полдень поскакал туда верхом на жеребце – проверять записи. Радько недовольно качнул головой:

– Примут без тебя! Лучше на нашем дворе гляди! Дмитр, не боись, и сам себя обсчитать не даст!

Олекса отправился все-таки. Проезжая Великим мостом, он невольно залюбовался и придержал коня.

Река кипела цветными парусами. Ладьи, учаны, челноки бороздили ее взад и вперед. Весла дробили воду в тысячи сверкающих осколков, так что больно становилось глазам, и весь Волхов казался от того в сплошной серебряной парче. На вымолах-пристанях вовсю скрипели блоки, подымая и опуская на смоленых канатах тюки фландрских сукон, полотна, двинской пушнины, кож. По сходням выкатывали бочки с сельдями и вином, грузили воск, зерно, мед и посуду. Пахло рыбой, смолой и нагретой солнцем древесиной.