Он показал ей где что, они встретились перекусить в Общей столовой, ревизовали прочие местные заведения: в «Айда-Нойес-Холле», в Международном корпусе. Он указал ей букинистические магазины, сводил в Институт востоковедения и Музей науки и промышленности. Научил ее добираться до центра по железной дороге и познакомил с Институтом искусств и Аквариумом Шедда.

Она была поражена переменой в нем: он то ли покрыл себя каким-то новым защитным слоем, то ли сбросил прежний. Он так и сказал: я больше не тот гнус. Он был учтив, вежлив, галантен. Тогда галантность еще не успела выйти из употребления, а у него она была столь неукоснительной, что действовала ей на нервы: хождение по краю тротуара, открывание дверей, отодвигание стульев — старо, избито. Но она находила это чудесным. Спишем на былую неприязнь. У нее остались такие воспоминания о том, как он вел себя раньше, что, когда грубость сменилась благовоспитанностью, благовоспитанность показалась сказкой.

Самая интересная перемена выразилась в том, что теперь он всему изумлялся. Небо и земля по сравнению с тем, что было в пятнадцать лет, когда он знал все и с откровенной скукой взирал на любые чудеса и ужасы. Ныне же для него все было чудо или ужас. Он поражался городу, университету, движению, синеве озера, дымке сталелитейных заводов, опасностям трущоб, мудрости и знаниям преподавателей, сложности юриспруденции, красотам литературы. Некоторое время это ее озадачивало, потому что переворачивало с ног на голову естественный порядок вещей, сообразно которому наивное удивление предшествует пресыщенной скуке. Ясно, что в пятнадцать лет он предпочитал скрывать свое изумление, считая, что благодаря этому выглядит взрослее. Теперь же, в двадцать три, он, напротив, принял для себя установку при случае удивляться сильнее, чем на самом деле. В целом ей это нравилось, хотя потом тоже обрыдло — когда она поняла, насколько это отработанно.

Держался он безукоризненно, но ей вскоре открылось, что ему нанесено тяжкое увечье: ему разбили сердце. Он был помолвлен с девушкой по имени Мария, которая дала ему отставку и вышла за другого. Дала отставку: хорошее старомодное выражение. Он не производил впечатления человека с разбитым сердцем. Он производил впечатление человека, полного сил и чаяний. Разбитое сердце — это тайное ощущение, которое она могла разделить. Ей пришло в голову, что ее сердце тоже разбито — из-за Джейка, который мстил ей за выбор профессии планами путешествий по миру и съема девушек. Они с Эдвардом могли вместе переживать сердечную разбитость. Так у них было о чем поговорить, и так они были защищены друг от друга — брат с сестрой: нечего беспокоиться о сердцах, раз они разбиты.

Этот коварный расклад — целомудренный, платонический — и привел к тому, что Эдвард соблазнил Сьюзен, а может, Сьюзен соблазнила Эдварда; так или иначе, в итоге случился брак, без которого не было бы и развода. Если у тебя разбито сердце, значит у тебя есть некая история, и эти истории их сблизили — они пересказывали их друг другу, повторяясь и расширяя, Эдвард больше, чем Сьюзен, так как ей особо нечего было сказать про Скверного Джейка. Он говорил, а она слушала, выспрашивая и советуя, и оба хорошо понимали, что значение тут имеет не история о Марии, но рассказывание и слушание. Это длилось до зимы и зимой. Она готовила ему обеды в его квартире, это было по-сестрински, и они разговаривали о его ранах до трех ночи. Помолвка. Ветреная девушка, слишком юная для оседлой жизни. Он соглашался со всем, что Сьюзен говорила.

Оглядываясь из всезнающего настоящего, Сьюзен видит, что Эдвардово разбитое сердце было лишь тогдашним проявлением обычного для него состояния, которое он неизменно ей демонстрировал. Якобы он — издавна, навечно — уязвлен жизнью и изо дня в день мужественно превозмогает себя. С какой стати он уязвлен больше всех остальных, она тогда не думала. Хватало обстоятельств, ввиду которых это звучало веско. Смерть отца. Утрата дома — и никого, кто бы о нем позаботился, кроме ее отца и матери. «Отставка» была очень к месту.

Она подметила в его истории лакуну — тему секса, от которой он уклонялся под предлогом ее неважности, пока уклонение не сделало ее важной. Она спросила напрямик:

— Эдвард, у вас был секс?

Вопрос его потряс, но он не утаил: у них с Марией не было секса, потому что у него ни с кем не было секса. Двадцатитрехлетний покровительственно-самоуверенный Эдвард, сняв пиджак и галстук, сознался в столь странной неискушенности. Вообще-то тогда она казалась не такой странной, как показалась бы через двадцать пять лет, после всех революций. (Слово «секс» тогда тоже не говорили. Говорили «заниматься любовью» или «спать», безотносительно к сну как таковому — и спросила она так: ты с ней спал?)

В случае Эдварда были возможны несколько объяснений. Учтивость и уважительность, отменная старосветская чувствительная генетика из девятнадцатого века. А может, он был просто ребенком, рядящимся в джентльмена и боящимся взрослеть. Или имелись какие-то колебания внутреннего компаса, из области того, что на позднейшем жаргоне назовут Сексуальной Ориентацией.

Девственность Эдварда возбудила в ней любопытство и разговорила ее. Если у него не осталось секретов, то и она не имела права хранить свои. Ее понесло. Он снова был потрясен, захандрил так, словно она была героиней романа девятнадцатого века, и уныние, с которым он сказал: мне надо будет с этим свыкнуться, — ее взбесило. Вернее, оно бесит вспоминающую Сьюзен, которая не может вспомнить, взбесилась ли она тогда. Ею в то время владела идея, пусть и не тянувшая на крестовый поход, но достаточная, чтобы ею руководствоваться: Секс — это Естественно. Может быть — вследствие ее боев с Джейком. А в Эдварде она видела убежденность в обратном, Секс — это Неестественно. «Секс — это Естественно» — таков был ее дофеминистический феминизм, поэтому ей претили большие груди, пиво и сигареты в порноупаковках, двойные стандарты для мужчин и женщин, уравнивание романтики с похотью и представление Джейка о различии между женщинами хорошими (брюнетками и шатенками) и плохими (блондинками). (Применительно к Сьюзен верования Джейка означали следующее: с одной стороны, возвышенная любовь требовала, чтобы она ему уступила, а с другой — эта уступка опорочила ее, освободив его от обязательств.) Для Эдварда же вера в то, что Секс — это Неестественно, естественным образом проистекала из его изумления перед всем на свете (все было неестественно). Он не мог поверить, что всамделишные люди делают то, о чем пишут, а его воображение приукрашивает.

Она решила просветить Эдварда. Ей взбрело это на ум одним промозглым днем на ступенях музея. Не думая, она сказала:

— Эдвард, объяснил бы тебе кто, откуда дети берутся.

— Я знаю, откуда дети берутся.

Эта затея засела у нее в голове и возымела серьезные последствия, так как в результате — знай она, что результат будет таким, точно бы удержалась, — Эдвард на ней женился. Тогда она думала, что это будет поучительно и полезно для них обоих. Секс — это Естественно, Эдвард. Это ничего не значит. Он даже у нас с тобою может быть, и никому больше знать не надо. Стояла ранняя весна, кампус был мокрый, молоденькие ветки искрились дождевым осадком, и серые здания под бледным небом казались свежевымытыми. Я могу проскользнуть к тебе в квартиру, и никто не увидит, а когда я вернусь в общежитие, ни мои мама с папой, ни Джейк с Марией, ни твои преподаватели ничего не узнают.