своих детей реальные драмы. И моя мать не была исключением. Она взяла и выключила нас из событий. Сомневаюсь, что это было сделано из лучших побуждений – желания не травмировать нас.

– Как началась история любви ваших родителей?

– История началась где-то в 1948–1949 годах… Отцу было около тридцати, когда он встретил и полюбил мою мать Николь Фуркад, замужнюю даму с ребенком. Супругом матери был всеми уважаемый синолог Жак Фуркад. Будучи по профессии этнологом, она разъезжала по всему миру, снимала документальное кино, слыла большой интеллектуалкой и была видным человеком в научной среде. Коллеги отзывались о ней как об очень талантливой, общительной и яркой личности. О ее физической красоте в молодости могу судить лишь по старым фотографиям, с которых на меня пронзительно смотрит всегда печальная кареглазая шатенка. Ее страстью была классическая литература, она интересовалась философией, много читала и редко выбиралась в кино. Кто такой Жерар Филип, она знала лишь понаслышке. В те времена слава отца только-только набирала силу, он снялся в экранизации романа Достоевского «Идиот», знаменитой «Пармской обители» 1947 года, соглашался играть во всем подряд, без разбора, не пренебрегая дешевыми пьесами в бульварных театрах. Когда они стали парой, моя мать решила навести порядок в его творческих планах, в работе, взяла его самого под властный контроль и принялась лепить миф по имени «Жерар Филип». Без нее он никогда бы не достиг тех высот, не сыграл бы тех великих ролей, которые сделали его имя легендой. Она вскрывала его почту, просматривала присылаемые сценарии и решала, на что ему стоит обратить внимание, а на что нет. Отбирала роли, чуть ли не в приказном порядке советуя играть в том или ином фильме, пьесе. По ее настоянию Жерар Филип дал согласие войти в труппу популярного Национального театра под руководством Жана Вилара, и этот поступок стал сенсацией. Мать тщательно следила за «чистотой его величественного образа», благодаря Николь Фуркад у отца, после встречи с ней, практически не было проходных ролей – «Калигула», «Модильяни», «Красное и черное» по Стендалю, «Игрок» по Достоевскому, знаменитые «Большие маневры»… Она учила его держаться на публике, дистанционному общению с поклонниками. Раньше он был раздолбаем, с ней превратился в нездешнего, величественного принца, на лбу которого будто было написано – я не из ваших мест.

…стала его Пигмалионом?

– Да, она его сотворила. И он изменился! Никто не догадывался, что за подобной метаморфозой стояла жена, мозг и повелитель его судьбы, искусный манипулятор, единственный друг. У матери была бесконечная власть над моим отцом, его душой и помыслами, поступками – ментальная и моральная власть. Он был ее марионеткой.

– Тем не менее журналистам удалось раскопать компромат на Жерара Филипа: самый чистый и нравственный мужчина Франции, редкий красавец, по их предположениям, вел двойную жизнь.

– Увы, это правда. И об этом мне стало известно совсем недавно от биографа отца, умного и серьезного журналиста Жерара Боналя. Мы близко познакомились в тот период, когда Бональ работал над книгой о моем отце. Он рассказал мне о своих исследованиях и, в частности, поведал о темной стороне жизни Жерара Филипа. Оказывается, у отца были романы на стороне, отношения с партнершами, с той же Марией Казарес… Об этом знали немногие и, в частности, моя мать. Не понимаю, как в таком случае она могла с этим жить до и после его смерти. Почему никогда и словом намека не обмолвилась, а, наоборот, всячески подчеркивала исключительность мужа? Может, этим и объясняется ее упорное желание обожествить их любовь, чтобы стереть из памяти мучительные воспоминания? В ее исповедальной книге «Одно мгновение», написанной после смерти отца, их любовь представлена как сентиментальная мистерия, утонченный спектакль во многом надуманных, фанатичных чувств. Мать упорно не желала рисовать его портрет реальными красками, боялась делать из него живого, обычного человека со слабостями. Благодаря ей, Жерар Филип останется в истории загадочным, совершенно прекрасным человеком, тем же князем Мышкиным, которого он когда-то играл. Все это было огромной ложью. Потому что Жерар Филип был не эфемерным созданием, а просто очень красивым мужчиной, со всеми вытекающими из этого последствиями. Возможно, эта мистификация образа была необходима ей для выживания. Матери было легче оплакивать «принца».

– Говорят, они безумно влюбились друг в друга в первый же день знакомства?

– … и с первого взгляда! Это была настоящая страсть, перевернувшая их судьбы. Ради моего отца мать ушла из дома, бросив маленького сына Алена на попечение бывшего супруга. Но произошло это не вдруг. Они еще долго терзались сомнениями, тайными свиданиями, недомолвками. Счастье их было ярким и коротким. В 1959 году мой отец скоропостижно умер от рака печени в 37 лет. Для матери это был шок, оправиться от которого она не смогла до конца своих дней.

Как-то зимней ночью, в Париже, они долго гуляли по спящим, заснеженным улочкам и не хотели возвращаться домой. Перелезли через ограду пустынного Люксембургского сада, расчистили снег на скамье у замерзшего озерца, сели в обнимку и долго молчали. Слушали тишину. Мечтали. Они были молоды, счастливы, влюблены, полны радужных надежд, планов на будущее. И, как это обычно бывает, внезапно налетели мрачные предчувствия. Прижав к себе мою мать, отец вдруг сказал: «Давай договоримся, если с кем-то из нас двоих случится несчастье, мы встретим его достойно». Хотя мать и пообещала тогда исполнить это обещание, слово свое не сдержала. Его смерть она встретила недостойно. Недостойно жила после и более, чем недостойно относилась ко мне, своей дочери.

Она никогда ничего не рассказывала нам, детям, о нем. Никогда. Мы с братом имели лишь право знать, что он был легендой. Все! Какое-то отвлеченное понятие. Мать была одержима этой потерей. Совершенно зациклена на переживании боли, которую не делила и не хотела делить с кем бы то ни было – на это у нее не было ни физических сил, ни благородства, ни широты личности. А может, и потребности. После смерти близкого человека выживаешь, как можешь, возможно, таким уродливым был ее личный способ выживания.

– Она носила траур по Жерару Филипу до конца своих дней?

– До самой смерти. Я называю жизнь, которую прожила моя мать, – «нежизнь». Она сознательно загнала себя в тупик, не совместимый с жизнью, пытаясь загнать туда же и своих детей. Поэтому у меня очень плохие воспоминания о детстве и юности. Условия, созданные матерью в доме, были столь невыносимы, что я только и думала, как от нее сбежать. Это не было типичным детским протестом против диктатуры матери, но желание