— Мы теряем его, — тихо сказал я Алле.

— Ну и хрен с ним! — грубо проговорила она.

Действительно, кому он нужен теперь? Это раньше он был большой авторитет в бесконечно малых частицах. Помню, как, смеясь, рассказывал, что из ученых с мировыми именами в темпе — успеть бы к съезду! — сколачивали «бригаду коммунистического труда», заставляли выдвигать «встречный план» — «в текущем квартале обязуемся открыть не одну, как раньше планировалось, а минимум две новые частицы»! Над чем смеялись? Теперь ни одной частицы не нужно никому.

У Кузи, впрочем, всегда верная шабашка в руках его мозолистых.

— Интересно, что с кровлей? — пробормотал.

На крышу с ним полез только я. Спустились одухотворенные.

— Вскрытие показало: клиент жив! — пошутил Кузя.

И ключи тут же, на гвоздиках висят. Жильцы вышли. Навсегда. Вот наш, девятнадцатый. Холодный какой ключ: тепла человеческого не получал давно. Снял его, со скрипом повернул в дырке. На что-то еще надеялся. Нежилой дух. Уж какая тут теперь работа! Валялась красная варежка. Схватил радостно:

— Настя! Твоя?

Хотя, конечно, навряд ли. Сколько зим прошло!

— Дарю! — пытался как-то взбадривать эту мертвечину!

Не поддержала отца. Обиженно заморгала.

— На день рождения могли бы что-то получше подарить!

Но что можно было дарить в те годы, когда не было вообще ничего? Талоны на масло? Настька обижалась как бы на нас, а на самом деле, конечно же, не на нас. Тим бездействовал!

— Завтра подарок! — воскликнул я. Остальные не отреагировали: вопрос подарка и Настенькиного дня рождения их, похоже, не задевал.

— Что ж ты не предупредила-то! — минут десять спустя фальшиво воскликнула Алла. Как будто о дне рождения предупреждают! Настя расстроилась еще больше. А уж как завтра она расстроится! Такое ей выпало семнадцатилетие: нигде нету ни черта!

Мне тоже, кстати, расстроиться удалось: выдвинул кривой ящик стола — ссохшиеся листочки! Начало (и конец?) моего эпохального романа «Судьба Евлампия». О бессребренике, что тут, на Щучьем озере, живет, с берданкой охраняет природу… Охранил? Сомневаюсь.

Зато в шкапчике нашел пустую бутылку из-под водки, более выразительный, как сейчас называют, артефакт, вставленную почему-то в коробку от каши «Геркулес». Так сказать, форма и содержание. Задумчиво опрокинул бутыль, не вытекло ни капли. Нонна, что интересно, зарделась. И что самое скорбное — Настя тоже. А на самом деле это мы ее с Аллой распили, когда остались тут с детишками вдвоем. Кузя это как-то просек, набычился. Какая емкая бутыль! Но — высохшая!

В общем, каждому сыскалась вина. Только Тим презрительно морщился, нетерпеливо переминался: что теперь значит весь этот хлам?

— Ладно, пошли! — Я шагнул к двери с ключом наперевес. Ностальгировать надо в меру. Запер этот ящик Пандоры, наверное, уже навсегда.

За Аллой потянулись на воздух все. Только Кузю никак не вытащить: ходил по коридорам, прислушивался к скрипам.

— Все же на ходу, можно поправить, — бормотал, крепко завороженный здешними перспективами.

— Скажи, что ты тут собираешься строить? — Остался с ним только я, верный друг.

Кузя посмотрел на меня диковато:

— Новую жизнь!

Ночью спали так себе. Они в комнате, мы на террасе. Холодно, жестко. Но главное — мысли. От них не уйти. Что я подарю ей на семнадцатилетие? Важнейшая дата!

Вещь? К вещам она почему-то равнодушна. Как и Нонна. Но у той в пору молодости и красоты наряды были. А этой словно все равно. Странная девочка. Да и не на что покупать: все наши вклады закрылись и, кажется, навсегда!

Подарить ей к семнадатилетию идею? Уже дарил. Возможно, когда-то сработает, но пока не видать. Надо что-то особенное, лишь такое и помнится и может выстроить жизнь. Но нету ничего. Отсюда — страдания!

Как же ее спасти?! Всю ночь не темнело, только светлело, и, когда вовсе стало светло, бесшумно оделся. Дом обошел по росе, продребезжал стеклом. Кузя, видимо, тоже не спал — мгновенно явился. Рикашка, наш сторож, храпел.

Я приложил палец к губам: не разбудить бы! Повел Кузю в угол двора. Сперва он недоуменно таращился, после сообразил. Отвели сгнившую дверь сарая. Тут свалена наша жизнь! Спущенный футбольный мяч, что в детстве гоняли. Ракетки с лопнувшими струнами. Гамак. А вот посеребренный паутиной бредень — последний раз, наверное, «бредили» как раз в семнадцать.

Из груды ссохшихся «раритетов» вытащили его.

— Пойдем, побредим, — предложил. Взяли и канистру.

Шучье озеро было еще в тумане — бррр! Но, натеревшись спиртом снаружи и изнутри, смело вошли в воду, растянули сеть, каждому — палку в руки, разошлись широко! Долго тянули с натугой сеть в водяных зарослях, выдавливая ногами зловонные пузыри, оскальзываясь, падая плашмя. Превратились в глиняных големов. Туман разошелся, зато сошелся народ. Начались издевательства. Но мучились не зря. В целлофановом мешке бились-колотились два существа: рак и щука! Рака еле выпутали из ячеи. Здоровый попался. Щучка — с ладонь. Сплавали, вымылись и, в общем-то счастливые, вернулись.

Выманили наших дам, пошушукались, в домик-кухню зашли. Алла, конечно же, сразу выдвинула идею: щуку подарить Насте, а рака — Тимке. Равноправие. Но не в такой день! Даже Кузя дал ей отпор. Из кастрюли поднялся пар…

И когда наши дети, заспанные и недовольные (дети всегда недовольны!), сели за стол, грянуло «Хэппи бёздей!» и мы с Кузюшкой, полуодетые, но в чалмах (то ли восточные маги, то ли волхвы), на блюдах мейсенского фарфора внесли дары, беловатую щучку и розового рака, и поставили перед Настей, низко склонясь.

— Та-ак! А где лебедь?! — улыбнулась Настя.

Умная была дочь.

Поэтому прочел ей стих Пушкина. Рано, может быть, для ее возраста? Нет, похоже, пора.

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет; настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило.

Поцеловал ее. И тут порыв ветра и, словно торжественная барабанная дробь, град шишек по крыше. Зааплодировали. Настя раскланялась.

Я, стараясь показать, что не только слово свыше, но и наше целебно, свой стих сочинил:

Кто кидается шишками?

Бог. Вот одна залетела в сапог.

Сразу две прискакали в шалаш.

Развлекается, строгий-то наш!

Овации были, но уже послабей. Стали ломать с Настей рака. Оказалось, первый раз в ее жизни. Показал ей его «животик» (называемый почему-то шейкой), расколупал, протянул ей розовую дольку — ни разу еще, бедняжка, не ела! А мы провели молодость в грудах рачьей скорлупы! Куда делось все? Что за время ей выпало?