Он почти не разговаривал со мной, пока мы накануне спускались с колокольни. Я не знаю, был ли причиной шок от того, что он чуть не упал с рушащейся стены, или летучие мыши, или слишком много красного вина, но он разделся, забрался в незнакомую кровать (которая выглядит точно так же, как у нас дома) и сразу уснул, так и не произнеся ни слова.

Прошло много времени с тех пор, как Адаму впервые приснился кошмар, но теперь это случается достаточно часто и сюжет всегда один и тот же, за исключением того, что он видит аварию с разных ракурсов. В одном сне он находится в машине, в других он идет по улице или наблюдает за происходящим из окна муниципальной квартиры на тринадцатом этаже многоэтажки, барабаня кулаками по стеклу. Очнувшись, он никогда сразу меня не узнает — что для нас нормально, учитывая его слепоту на лица, — и порой ему кажется, что я совершенно посторонний человек. Всегда требуется несколько минут, чтобы успокоить его и убедить, что это не так. Кошмары имеют свойство преследовать его, независимо от того, спит он или бодрствует. Его разум не ищет света, он неизменно стремится к чему-то темному. Крошечные крупицы похороненных сожалений иногда проскальзывают сквозь щели, но самые тяжелые воспоминания, как правило, тонут, не всплывая на поверхность.

Хотела бы я знать, как заставить их остановиться.

Я подумываю о том, чтобы, как раньше, погладить веснушки на его плече или провести пальцами по его волосам цвета соли с перцем. Но не делаю этого. Потому что слышу звон.

Сыграв жуткую мелодию, «дедушкины» часы в углу спальни начинают отбивать полночь, точно являются стажером Биг-Бена. Если мы еще не окончательно проснулись, то благодаря им — пришлось.

— Прости, что разбудил тебя, — бормочет Адам, прерывисто дыша.

— Все в порядке. Не будь тебя, наверняка это сделали бы часы, — успокаиваю я его. Затем по обыкновению достаю блокнот и карандаш и быстро записываю все произошедшее. Потому что это не просто сон — или кошмар — это воспоминание.

Он качает головой.

— Мы не должны делать это сегодня вечером…

Я веду безмолвный учет его эмоций, отмечая один за другим знакомые шаблоны: страх, сожаление, печаль и вина. Каждый раз одно и то же.

— Нет, должны, — возражаю я, находя чистую страницу, которых осталось не слишком много. Я всегда думала, что смогу раскопать его печальные воспоминания и заменить их лучшими. Про нас. Теперь уверенности все меньше.

Адам вздыхает, откидывается на спинку кровати и рассказывает мне все, что может вспомнить, прежде чем сцены сна расплывутся слишком сильно, чтобы их можно было разглядеть.

Кошмары всегда начинаются одинаково: с женщины в красном кимоно.

Несмотря на наряд, она не японка. Адаму трудно описать ее лицо — ему трудно с чертами во сне так же, как и в реальной жизни, — но мы знаем, что она британка лет сорока с небольшим, примерно того же возраста, что и я сейчас. Она привлекательна. Он всегда вспоминает ее красную помаду в тон кимоно. У нее тоже длинные светлые волосы, как у меня, но короче, только до плеч.

Сегодня он не произносит ее имени, но мы оба его знаем.

Порядок происходящего во сне иногда меняется, но женщина в красном всегда присутствует. Как и машина под дождем. Это причина, по которой Адам не купил автомобиль и не водит его. Он даже никогда не хотел учиться этому.

А еще в кошмарах есть мальчик — подросток, и он напуган.

Адам видел, как это произошло: женщина, машина, авария.

Не только во сне, но и в реальной жизни.

Это было в ту ночь, когда умерла его мать. Ему было тринадцать.

Почти тридцать лет назад Адам не смог узнать водителя, когда машина выехала на тротуар и на его глазах сбила его маму. Но это не значит, что он не представлял, кто это мог быть. Друг, учитель, сосед — все лица кажутся ему одинаковыми. Вообразите, что вы не знаете, был ли кто-то из ваших знакомых ответственен за смерть человека, которого вы любили. Неудивительно, что он с трудом доверяет людям, даже мне. Если бы мой муж не страдал прозопагнозией, вся его жизнь могла бы сложиться иначе, но ему не удалось описать полиции, кого он видел той ночью. Не получилось тогда, не получается и сейчас. И он все еще винит себя. Мать выгуливала его собаку, когда произошла трагедия, потому что ему было слишком лень это делать.

Мне грустно оттого, что он боготворит призрак.

Мать Адама работала медсестрой и, по общему мнению, была достаточно милой женщиной, очень популярной в поместье, где они жили, но она не идеальна. И она определенно не святая. Мне кажется странным, что он сравнивает с ней всех женщин в своей жизни. Включая меня. Пьедестал, на который он ее поставил, не просто шаткий — он сломан. Например, Адам, похоже, без труда забыл, почему на ней было красное кимоно. Так его мать одевалась — плюс соответствующая помада — всякий раз, когда «друзья» мужского пола приходили в гости в маленькую муниципальную квартиру, в которой они жили. В доме были достаточно тонкие стены, чтобы Адам мог слышать, что у его матери в постели почти каждую неделю разные «друзья».

Воспоминания — это оборотни, а сны всегда правда, вот почему я записываю все, что удается вытащить из его снов. Я хочу его вылечить. И я хочу, чтобы он любил меня за это. Однако не все, что ломается, можно починить.

Однажды, возможно, лицо, которое он видел той ночью, всплывет в его мозгу, и повисшие вопросы, которые преследовали его в течение многих лет, наконец получат ответы. Я так старалась остановить его кошмары: травяные снадобья, подкасты для осознанности перед сном, специальный чай… хотя, похоже, ничего не помогает.

Когда все записано, я выключаю свет, чтобы мы опять оказались в темноте, и надеюсь, что он сможет снова заснуть.

Это не занимает много времени.

Вскоре Адам тихонько похрапывает, а вот я, кажется, не могу отключиться.

Я глотаю снотворное — оно отпускается по рецепту, и я принимаю его только тогда, когда больше ничего не помогает, но в последнее время я делаю это чаще, чем обычно. Я слишком озабочена растущим числом трещин в наших отношениях, которые становятся чересчур велики, чтобы их удалось заполнить или обойти. Я точно знаю, почему и когда наш брак начал разваливаться. Жизнь в лучшем случае непредсказуема, в худшем