– Перчатки, – говорю я, держа согнутые в локтях руки на весу. Марго надевает на обе мои ладони раскрытые перчатки, затем натягивает защитный козырек на глаза. Мы столько раз это делали, что могли бы повторить действия во сне. Но эта операция непохожа на остальные. Она скоро это увидит.

Я поворачиваюсь к операционному столу, ноги у меня подгибаются.

– Как у нас дела? – спрашиваю я всех присутствующих. Голос у меня звучит сдавленно, на шее натянулась жила из-за того, как старательно я пытаюсь улыбаться.

– Готовы начать, как только скажете, – говорит доктор Бёрке.

Он не такой жизнерадостный, как обычно, и я боюсь, что он все про меня знает, читает в моих глазах жестокий план. А потом вспоминаю, какой сегодня день недели, и улыбаюсь под маской.

– Кое-кто недоволен, что пришлось работать в выходной.

– Что поделать, приходится время от времени, – отвечает он, подмигивая мне, как обычно.

– Как пациент?

– Показатели в норме, на введение препаратов реагирует хорошо.

– Все готово? – спрашиваю я Карин.

– Готово.

– Отлично. Итак, у нас шунтирование трех артерий: огибающей, передней нисходящей и правой. Все нам хорошо знакомо.

Я смотрю на пациента, на его расслабленное наркозом лицо, восхищаюсь его длинными густыми ресницами, которые так приятно было бы выдирать, если бы они были мои. Он кажется таким спокойным.

Он никогда больше не откроет глаз.

Во рту у меня пересохло от тревоги. Когда я облизываю губы под маской, я как будто провожу по коже наждаком. У меня под подбородком пульсирует вена.

Марго встает рядом, заклеивает пациенту глаза и осторожно приподнимает простыню, чтобы закрыть его лицо.

Я делаю глубокий вдох, увлажняя маску изнутри, и смотрю на груду голубых тряпок на операционном столе. Единственный признак того, что передо мной человеческое существо, – маленький участок плоти на груди и голые ноги, торчащие на другом конце стола.

И вот, когда заклеены глаза и закрыто лицо, Ахмед Шабир исчезает. Передо мной остаются только море голубой ткани и задача, которую нужно решить. Моих эмоций как не бывало, все сгладила беспощадная логика, и если раньше этот мой защитный механизм помогал мне спасать жизни, то сейчас поможет жизнь отнять.

Я вспоминаю взгляд, который несколько дней назад бросила на меня Марго в раздевалке, – как будто я холодная, жесткая машина, лишенная человеческих чувств.

Может, я и правда бездушная.

Я опускаю взгляд на выбритую грудь пациента, чистую, как холст. Мажу кожу темным антисептиком там, где собираюсь сделать надрез, и чувствую легкую дрожь сердца, тепло его плоти, пульсирующей под кончиками моих пальцев в перчатках. Но это не находит во мне никакого отклика.

Ахмед Шабир – это просто переплетение вен и мышц.

– Начинаем, – говорю я, протягивая руку. – Скальпель.

19

Марго

Суббота, 6 апреля 2019 года, 10:02

Я смотрю, как доктор Джонс беззвучно проводит скальпелем по груди пациента и плоть открывается, как напитанный кровью цветок.

– Тампон, пожалуйста, – говорит она.

Протягиваю руку, чтобы промокнуть кровоточащие сосуды, смотрю, как она прижигает самые упорные из них, и опаленная плоть издает слабый запах, похожий на подгоревший жир, – я странным образом полюбила этот запах.

Я не перестаю восхищаться человеческой анатомией. Как только начинается операция, все мои личные проблемы испаряются и все мое внимание приковано к телу: меня завораживают кожа, кости, его устройство, его дефекты. Многие упали бы в обморок от вида грудной клетки под слоем рассеченной кожи, но я смотрю на это с восторгом; я вижу части человеческого тела, которые большинство не увидят никогда в жизни. Иногда я думаю, что хорошо было бы остаться здесь навсегда, наблюдать разрез за разрезом, смотреть, как пляшет перед моими глазами обнаженное сердце. В эти минуты я забываю все, что происходит вне этих стен.

– Пила, – говорит доктор Джонс.

Я передаю ей осциллирующую пилу. Звук металла, вгрызающегося в кость, рассекает комнату надвое, нарастая, а потом затихая, когда она разрезает грудь надвое.

– Ранорасширитель.

Мы обмениваемся инструментами, и я смотрю, как она вставляет металлические зубцы в разрез и медленно раскрывает грудную клетку, обнажая мир, который скрывается внутри. Сердце бьется в своей защитной сумке – прекрасное и отвратительное зрелище одновременно.

– Ножницы.

Я передаю ножницы и смотрю, как она разрезает сумку – два слоя мутной волокнистой ткани. Оттуда вытекает жидкость, ее быстро отсасывают.

Здоровое сердце было бы приятного розоватого цвета, но у мистера Шабира сердце кажется темным и злым. Его облепили фрагменты желтого жира, как ракушки облепляют остов корабля. Я не отрываясь смотрю на мышцу размером не больше сжатого кулака, которая съеживается и подпрыгивает внутри грудной клетки. Все проблемы кажутся несущественными, когда я смотрю на работу человеческого сердца. Это так просто, но завораживает.

– Мы готовы подключать к аппарату, Карин? – спрашивает доктор Джонс.

– Все готово.

Помощница Карин передает две трубки. Доктор Джонс вставляет одну из них в правое предсердие, борясь с извивающимся сердцем, как будто оно не хочет, чтобы его касались. Вторую вставляют через маленький надрез в аорту.

– Включайте аппарат, – просит доктор Джонс.

Аппарат начинает работу, и кровь медленно покидает пациента, поднимаясь по трубке прочь от тела. Сердце продолжает биться даже пустым.

– Зажим, – говорит доктор Джонс.

Я передаю ей зажим – это ножницы с мягкими голубыми подушечками вместо лезвий. Она пережимает аорту, чтобы кровь, которая сейчас в аппарате, перестала подпитывать сердце и оно прекратило биться.

– Полный поток, – объявляет Карин.

После того как аорта пережата, атмосфера в операционной совершенно меняется: сердце сразу начинает умирать. Мне всегда нравилась эта часть, напоминающая шекспировскую трагедию: чтобы починить сердце, нужно, чтобы оно оказалось на пороге смерти.

– Калиевый раствор, пожалуйста.

Доктор Джонс берет у меня шприц и впрыскивает жидкость прямо в сердце, и я с восторгом смотрю, как оно медленно начинает останавливаться по мере того, как действует раствор, парализуя мышцу и охлаждая ткань, чтобы она не начала увядать. Наконец сердце полностью замирает и легкие перестают работать. Пациент теперь существует только благодаря аппарату.

– Спасибо, – говорит доктор Джонс и передает мне шприц.

Наши руки в перчатках на мгновение соприкасаются, и я вздрагиваю.