– Это та сестра, что умерла?

Я и забыла, что говорила ему об этом.

– Да, – коротко отвечаю я, давая понять, что добавлять более ничего не желаю.

Он кивает. Его глаза прикованы к моему лицу, руки – сильные, грациозные – двигаются в воде. Красивые руки с квадратными ногтями.

– Сегодня будешь ее искать?

Струйка воды течет по его щеке к губам. Мне хочется положить ладони на его голые плечи.

– Да. Нашла кое-какие зацепки. Но, думаю, это займет не весь день.

Наконец-то он улыбается и ступней под водой касается моей ноги.

– А давай я помогу тебе, а потом вместе устроим себе экскурсию?

Я думаю о том, что мне не придется целый день быть одной.

– Хорошо. Не откажусь.

– Хочешь знать, что мы будем смотреть?

– Не важно, – улыбаюсь я, пожимая плечами. – В любом случае я этого еще не видела.

– Я тоже. – Улыбка у него искренняя, задумчивая.

Внезапно колыхание, всплеск, и мне становится не по себе. Это не игра моего воображения. Хавьер склоняется ко мне, протягивает руку на бортике за моей спиной.

Я поднимаю голову, проверяя, может ли на нас что-нибудь упасть. Потом выбираюсь из бассейна и иду на открытое пространство.

– Вылезай.

– Что…?

Колебание, не сильное, но ощутимое, повторяется.

– Землетрясение, – объясняю я, протягивая ему руку.

Он времени не теряет. Мы торопливо идем к открытому коридору, что ведет к большому бассейну.

– Это опасно?

– Нет. – Я кладу руки на широкий каменный выступ. На нас светит яркое солнце. – Магнитуда небольшая, но лучше не находиться под чем-то таким, что может на тебя упасть.

Хавьер поднимает голову, но над нами ничего нет – только небо. Здесь, вне воды, колебания менее ощутимы, и вскоре они прекращаются.

– Вот и все, – говорю я.

– Как ты догадалась, что это землетрясение?

– Я живу на севере Калифорнии. Там постоянно трясет.

– А мощное землетрясение тебе случалось переживать?

Я думаю про бухту, усеянную гниющими обломками того, что некогда было «Эдемом» и нашим домом.

– Да, к несчастью. Лома-Приета в 89-м. – И добавляю более распространенное название: – В Сан-Франциско.

– Сколько тебе было?

– Странный вопрос. – Он наваливается бедром на выступ. Его высыхающие волосы вьются. – Двенадцать. А что?

– Такие события оставляют шрамы в душе. Более глубокие или менее – это зависит от возраста.

То был, почти наверняка, самый худший день в моей жизни, но не потому, что мне тогда было двенадцать лет.

– Да уж. И к какому выводу ты пришел, исходя из того, что мне было двенадцать лет?

– Что это было ужасно. Но о том мне сказало твое лицо.

– В самом деле? – Я трогаю свой подбородок, свой рот.

Наконец и он прикасается ко мне – кончиками пальцев к щеке, и сразу убирает руку.

– Да.

Воспоминания, о которых я не думаю, вываливаются из своих ящичков: грохот, звон бьющегося стекла, я мчусь к выходу. Лежу, распластавшись на земле, считаю секунды.

Проглотив комок в горле, я подступаю к Хавьеру и кладу ладонь ему на грудь. Он не склоняется к моему лицу, не целует меня, как я ожидала, а только накрывает мою руку своей.

– Жизнь – своенравная штука, да?

Вспоминаю, как тогда поднялась с земли после того, как толчки прекратились, и увидела, что ничего не осталось, что дом лежит в руинах. Абсолютная тишина подтвердила мою мгновенную догадку. И все равно я стала звать отца. Звала, пока не осипла. Звала до самой ночи.

Я киваю.

Он первым отстраняется от меня.

– Ну что, идем?

* * *

После бассейна я ополаскиваюсь под душем и с помощью специального средства стараюсь приручить волосы, убираю их с лица в тщетной надежде, что моя прическа продержится хотя бы несколько часов. Чтобы защитить кожу от жгучего солнца – в Новой Зеландии самый высокий процент заболеваемости меланомой в мире, – беру с собой широкополую шляпу. Для длинных рукавов слишком жарко, поэтому я надеваю сарафан и густо обмазываюсь высокоэффективным солнцезащитным кремом. Взяв сумку из ротанга, я спускаюсь в вестибюль, где мы с Хавьером договорились встретиться.

На этот раз я прихожу первой. Жду его, стоя у окон с видом на площадь. На солнцепеке сидят двойками и тройками, читая и болтая, молодые люди, по виду в основном студенты. У девушек волосы выкрашены в самые невообразимые цвета. У кого-то серебристые с фиолетовыми концами или с оттенками арбуза или листьев. Одна выкрасила пряди в цвета радуги; на ней огромные солнцезащитные очки, на губах – ярко-красная помада.

Давно не чувствовала себя такой молодой, такой свежей. Если вообще мне знакомо это чувство. Когда мне было двадцать, я корпела над учебниками и пахала на двух работах, чтобы свести концы с концами. На то, чтобы расслабляться на солнце, времени почти не оставалось. Сейчас я пронзительно им завидую.

– Чудесно выглядишь, – раздается рядом голос Хавьера.

Я взмахиваю подолом красной юбки.

– У меня только одно платье.

Хавьер хлопает себя по груди.

– А на мне одна из двух моих рубашек. – Сорочка на пуговицах приятного серого цвета в тончайшую голубую полоску. Дорогая. – Не люблю ездить с чемоданом, только ручная кладь.

– Я не столь рациональна, – признаюсь я. Мы направляемся к лифтам, спускаемся на нулевой этаж. Ощущаю запах его одеколона, имеющий непривычный для меня европейский аромат.

– Я с годами к этому пришел. Две хорошие рубашки, джинсы, слаксы, одни туфли, может, еще сандалии.

Двери раздвигаются, и мы выходим на улицу, в зной. Я опускаю на переносицу темные очки.

– Фу-у. Непривычна я к жаре. В Калифорнии прохладнее, по крайней мере, у океана.

– Мне нравится Калифорния, – говорит Хавьер. – Люди дружелюбные.

– Ты там бывал?

– Много раз. – Он тоже прячет глаза за солнцезащитными очками – черными «авиаторами», которые придают ему щегольской вид. – Красиво там. Где ты живешь?

– В Санта-Крузе.

Он морщит лоб.

– Это к югу от Сан-Франциско.

– А-а. И ты после землетрясения все равно осталась там.

– Я никогда не жила дальше шестидесяти миль от больницы, в которой родилась. Калифорнийка до мозга костей.

– И родные твои там же?

– Мама. Сейчас она живет с моим котом.