Не было ещё дня, чтобы я не спросил себя - выдержу ли? Столько месяцев в прочном корпусе, где каждые сутки длятся л в самом деле больше века.

Эти короткие, полунедельные выходы в полигоны многое дали и мне, и экипажу: слегка сплавались, слегка притерлись, слегка присмотрелись друг к другу. Но это в прибрежных полигонах. А в океане? Там ведь и мера всему - океанская…

И куда меня понесло? Давным-давно бы уже жил в Москве, бродил бы по городу куда глаза глядят, не посматривая на часы, дышал бы сухим осенним воздухом вволю, слушал бы музыку, читал бы мудрые книги - сколько их, непрочитанных! - спал бы до восьми часов, как раз бы до подъёма флага. И никто бы не стучал в мою дверь посреди ночи, и не трезвонили бы колокола громкого боя над ухом, и не рявкали бы ревуны. А главное - никто бы с меня ни за кого не спросил. Отвечал бы только за самого себя. Ведь было же такое время… Неужели было?

С рассветом все подводные лодки - наши и не наши, все, кого нужда выгнала на поверхность, кто всю ночь заряжал аккумуляторную батарею или менял прогоревшую резину герметичных захлопок, заваривал прохудившееся железо или всплывал «взять звёзду», провентилировать смрадные отсеки, выбросить мусор, кого не спугнули локаторы патрульных самолётов, - возвращаются в родную стихию, в темень глубин.

Я просыпаюсь от возгласа вахтенного офицера: «Задраен верхний рубочный люк!» Крикливый динамик висит над самой головой, и во сне в память мою, как на сеансах гипнопедии, навечно впечатываются ночные команды и перекличка акустиков: «Глубина… метров. Горизонт чист…» Свищет в цистерны вода. Беспечное покачивание сменяется целеустремленным движением вниз, вниз, вниз - вглубь, вглубь, вглубь… Тело даже несколько легчает, как при провале самолёта в воздушную яму, голова сползает с подушки, а ноги все сильнее и сильнее упираются в носовую переборку, будто та стремится стать полом, будто весь каютный мирок вот-вот опрокинется и перевернется… И круговерть вопросов: какая глубина? почему так долго не отходит дифферент? от кого погружаемся?…

Нет ничего тоскливее, чем уходить под воду с такой крутизной - одному - в темноте и гробовой тишине. Родная каюта кажется склепом.

Все вещи замерли, точно оцепенели от гипноза глубины: дверца шкафчика не бьется, посуда в буфете кают-компании не гремит. Отсек наливается тишиной, глухой до жути, после клохтанья дизелей и плеска волн.

На столе у меня - китайский богдыханчик с качающейся головой. Его поклоны и наклоны отмечают крены и дифференты корабля. Должно быть, сейчас голова божка запрокинулась за спину. Не иначе на рулях глубины молодой горизонтальщик. А в такие минуты превращаешься в очень чуткие живые весы: ощущаешь десятые доли любого дифферента. Будто ртуть переливается то в ноги, то в голову, пока наконец лодка не выравнивается и не наступают обманчивые твердь и покой.

Нервы, нервы… А ведь на каком-то месяце автономного плавания неизбежно дадут о себе знать. К черту загробные мысли! Лучший способ от них избавиться - пройти по отсекам, «выйти на люди».

Я натягиваю китель, нахлобучиваю пилотку…

Пригнувшись, вытискиваюсь из каютного проемчика в низенький тамбур, который отделяет каюту старпома, отодвигаю дверцу с зеркалом и выбираюсь в средний проход.

Изнутри подводная лодка похожа на низенький туннель, чьи стенки в несколько слоев оплетены кабельными трассами, обросли приборными коробками и вовсе бесформенной машинерией. Механизмы мешают распространяться свету плафонов, и оттого интерьер испещрен рваными тенями и пятнистыми бликами. У носовой переборки в полумраке тлеет алая сигнальная лампочка станции ЛОХ.

На первых русских подводных лодках в центральном посту вот так же алела пальчиковая лампочка перед иконой Николая чудотворца - покровителя рыбаков и моряков. Но у подводников есть свой святой - праведник Иона, совершивший подводное путешествие во чреве китовом.

Красная лампочка посвечивает другому Ионе - Ионе Тодору, вахтенному электрику второго отсека. Завидев меня, он приподнимается из укромного местечка между командирской каютой и водонепроницаемой переборкой носового торпедного отсека.

- Тарып кап-нант, вахтенный электрик матрос Тодор!

- Есть, Тодор. Как плотность?

С легким молдаванским акцентом Тодор сообщает плотность электролита в аккумуляторных баках. Я щелкаю выключателем аварийного фонаря - горит. На этом официальную часть встречи можно прервать. Я - замполит, и от меня кроме вопросов по службе всегда ждут чего-то ещё. Старпом называет такие мои вылазки: «Поговорить с матросом на сон грядущий о любимой корове, больной ящуром». Тодор - бывший виноградарь, и когда-то мы действительно говорили с ним о страшной болезни лозы - филлоксере. Это было давным-давно, ещё в самом начале похода. С того времени мы успели с ним вот так - мимоходом, накоротке - переговорить об Ионе Друцэ и Марии Биешу, о Кишиневе, о мамалыге, о Котовском, о Маринеско, о том, что молдавское «ла реведере» очень похоже на итальянское «арри ведерля», о битве при Фокшанах, о цыганах, что «шумною толпой по Бессарабии кочуют»…

Он один молдаванин в экипаже. Сам я в Молдавии никогда не был. Мне рассказывала о ней мама: она начинала там врачом-эпидемиологом… И без того скромные мои знания о «солнечной Молдове» давно иссякли. Тодор ждет. Ну что я ещё скажу? Не повторять же снова об этой проклятой филлоксере? Тодор приходит на помощь:

- Товарищ капитан-лейтенант, не слышали в «Последних известиях», какая там погода у нас?

Ну как ему скажешь, что не слышал?

- Слышал. Сухо. Безоблачно. Температура - около тридцати.

Тодор светлеет.

- Как всегда! У нас всегда так!

Я заметил, с каким вниманием слушают в отсеках сводку погоды в «Последних известиях». И в самом деле, услышишь, что в Москве оттепель, ветер слабый, до умеренного, гололед - и будто весточку из дому получил. Трудно ли представить себе московский гололед?

2.

«С огнестрельным оружием и зажигательными приборами вход в отсек категорически запрещён!» Медная табличка приклепана к круглой литой двери лаза в носовой торпедный отсек. Оставь огниво, всяк, сюда входящий. «Всяк» сюда не войдет. В рамочке на переборке - список должностных лиц, которым разрешен вход в первый отсек при наличии в нём боезапаса. Список открывает фамилия старпома, за ней моя.

Первый отсек самый большой - он протянулся во всю длину торпед, и, оттого что передняя его стенка скрыта в зарослях трубопроводов и механизмов, замкнутое пространство стальной капсулы не рождает ощущения безысходности. Ему не может здесь быть места хотя бы ещё и потому, что отсек задуман как убежище: над головой - торпедопогрузочный люк, через который, если лодка