а почему никто из них не оставался в квартире Лиз? Наверное, из вежливости — так они сказали. Но ни тот ни другой в такую вежливость больше не верили. А еще они спросили себя, поначалу с неохотой, но чем дальше, тем страстнее: а почему они не спят втроем? В тот вечер из ворот госпиталя изливался болезненно-зеленый свет, бледно-зеленый, как в бассейне, а еще там стоял санитар и курил сигарету, прямо посреди тротуара, а среди запаркованных машин одна уже включила мигалку, желтую, как освещение в отделении для новорожденных, но не в каком-то обычном отделении, а в отделении постапокалиптическом, постъядерном, отделении, в котором уже не было уверенности в будущем — только холод, уныние и равнодушие.

Однажды вечером, звоня Нортон из Парижа или Мадрида, один из них все-таки заговорил на эту тему. К его удивлению, Нортон сказала, что она тоже, и достаточно давно, раздумывала над этой возможностью.

— Не думаю, что мы когда-нибудь тебе это предлагали, — сказал тот, кто звонил.

— Да, я знаю, — ответила Нортон. — Вам страшно. Вы ждете, чтобы я сделала первый шаг.

— Не знаю, — сказал тот, кто звонил. — Возможно, все не так уж и просто.

Несколько раз они сталкивались с Притчардом. Верзила уже не смотрел так кисло, как раньше, хотя справедливости ради нужно сказать, встречи были случайными и времени на наглые выходки у него не было. Эспиноса появился в квартире Нортон, когда Притчард уже уходил, Пеллетье один раз разминулся с ним на лестнице. Тем не менее та встреча была короткой, но знаменательной. Пеллетье поздоровался с Притчардом, Притчард поздоровался с Пеллетье, и, когда оба уже повернулись друг к другу спиной, Притчард обернулся и, шикнув, позвал его.

— Хочешь совет? — сказал он. Пеллетье встревоженно посмотрел на него. — Я знаю, что тебе он на фиг не нужен, но я все равно дам тебе совет. Ты, это, поосторожней, — заявил Притчард.

— Осторожней с кем? — только и сумел выговорить Пеллетье.

— С Медузой, — пояснил Притчард. — Берегись Медузы. — И потом, прежде чем пойти дальше вниз, добавил: — Когда окажется у тебя в руках — будет вовсю эксплуатировать.

Пеллетье так и застыл на месте, слушая удаляющиеся шаги Притчарда и скрип отворяемой и захлопывающейся двери на улицу. Только когда тишина сделалась невыносимой, он снова пошел вверх. Вокруг смыкалась темнота, и он все думал и думал о случившемся.

Нортон он о странном разговоре не сказал ничего, но уже из Парижа позвонил Эспиносе и рассказал в подробностях о загадочном происшествии.

— Странно как-то, — сказал испанец. — Похоже на предупреждение… и на угрозу тоже похоже.

— А кроме того, — добавил Пеллетье, — Медуза — одна из трех дочерей Форка и Кето, тех самых горгон, трех морских чудовищ. Согласно Гесиоду, Сфено и Эвриала, две другие сестры, были бессмертными. А вот Медуза — смертной.

— Я смотрю, ты классическую мифологию решил почитать? — спросил Эспиноса.

— Как домой приехал, так сразу и бросился читать, — ответил Пеллетье. — И вот еще что: когда Персей отрубил голову Медузе, из тела вышел Хрисаор, отец чудовища Гериона, и конь Пегас.

— Получается, Пегас вышел из тела Медузы? Ни хрена ж себе… — пробормотал Эспиноса.

— Да, Пегас, крылатый конь. Для меня он символизирует любовь.

— Пегас — любовь? — удивился Эспиноса.

— Ну да.

— Странно как-то, — заметил Эспиноса.

— Ну я ж французский лицей оканчивал, — отозвался Пеллетье.

— И ты думаешь, Притчард все эти штуки знает?

— Это невозможно, — сказал Пеллетье. — Хотя кто его знает… Но нет, не думаю.

— Тогда какой из всего этого вывод?

— Что Притчард предупредил меня, ну, нас с тобой, что нам угрожает опасность, которую мы не видим. Или Притчард хотел сказать мне: я — в смысле, мы — обретем истинную любовь только через смерть Нортон.

— Смерть Нортон? — удивился Эспиноса.

— Ну да, разве непонятно? Притчард представляет себя Персеем. Убийцей Медузы.

Некоторое время Эспиноса с Пеллетье ходили как одержимые. Арчимбольди снова прочили в лауреаты Нобелевской премии, но их это не интересовало. Университетские труды, статьи для журналов кафедр немецкой литературы по всему миру, занятия и даже конференции, на которые они ездили, не выходя из сомнамбулического состояния, эдакими детективами под наркотиками, их злили. Они присутствовали — и не присутствовали. Говорили, но думали совсем о другом. Их интересовало только одно — Притчард. Точнее, его зловещее присутствие в жизни Нортон — он ведь ходил кругами, беспрерывно, пытаясь ее обаять. Этот Притчард, для которого Нортон — Медуза, Медуза Горгона, этот Притчард, о котором они, как до необычайности скромные зрители, ничего не знали.

Чтобы восполнить пробелы, они начали расспрашивать единственного человека, который мог бы дать ответы на их вопросы. Поначалу Нортон не пожелала ничего рассказывать. Он преподаватель — как они и подозревали, — но работал не в университете, а в средней школе. Не уроженец Лондона — он родом из деревни рядом с Борнмутом. Год проучился в Оксфорде, а потом — Эспиноса и Пеллетье этого не поняли и не поняли бы никогда — переехал в Лондон и окончил учебу в тамошнем университете. Политические взгляды — левые, так называемые «латентно левые», Нортон припомнила, что он некогда рассказывал ей о своих планах — которые все никак не воплощались в жизнь — вступить в партию лейбористов. Преподавал он в обычной государственной школе, где в классах училось приличное число детей иммигрантов. Импульсивный, щедрый, но без воображения — впрочем, в этом Пеллетье и Эспиноса даже не сомневались. Но это их не успокаивало.

— Ага, этот мудачина, может, и не наделен воображением, но потом-то он может — бабах!!! — и проявить это самое воображение, только держись! — злился Эспиноса.

— Да тут целая Англия таких свиней, — поддержал его Пеллетье.

Однажды вечером они общались по телефону, Мадрид с Парижем, и вдруг (на самом деле вовсе и не вдруг) обнаружили, что ненавидят, причем с каждым разом все сильнее, Притчарда.

Во время следующей конференции, в которой они принимали участие («Творчество Бенно фон Арчимбольди как зеркало XX века», два дня, принимала Болонья, зал плотно укомплектован молодыми итальянскими арчимбольдистами и отрядом арчимбольдистов-неоструктуралистов из нескольких стран Европы), они приняли решение рассказать Морини все, что с ними произошло в последние месяцы, — и проговорить все страхи, которые досаждали им при одной мысли о Нортон и Притчарде.

Морини, состояние которого несколько ухудшилось в сравнении с прошлым разом (хотя ни испанец, ни француз этого не заметили), терпеливо выслушал их в баре гостиницы, и в траттории неподалеку, и в дорогущем ресторане Старого города, и во время прогулок по болонским улицам, пока они катили его инвалидную коляску и ни на минуту не замолкали. В конце концов они запросили его мнение насчет этого крайне запутанного в реальности и в воображении дела, а Морини просто спросил: поинтересовался ли кто-нибудь из них, а может,