Если дядя отнесся ко мне на похоронах отца как к незваному гостю, скажу честно, я не приложил никаких усилий, чтобы он изменил свое отношение. Я злился, что вынужден общаться с этими людьми. Я был зол на отца за то, что он умер, так как из-за его смерти попал в неприятное положение. Я не был удивлен, что отец завещал все состояние моему старшему брату Жозе, и не был обижен, хотя мысль о том, что все на похоронах думали, будто я обижен, раздражала меня. Я нервно озирался, когда вокруг истово молились на древнееврейском и переговаривались на португальском, и делал вид, что забыл и тот и другой язык, хотя сам был удивлен, что действительно забыл многое. Языки звучали привычно, но это не делало их понятными.

И теперь, когда я направлялся на встречу с дядей, я снова ощущал себя незваным гостем, на которого будут смотреть с подозрением, испытывая неловкость. Я старался успокоить свои чувства, убеждал себя, что иду на встречу с Мигелем Лиенцо по делу, что, будучи инициатором этой встречи, могу прервать ее когда захочу, но это не помогло мне забыть, как мало я желал этой встречи.

Я не был на этом складе много лет, с того времени, когда меня, мальчишку, посылали сбегать туда по какому-нибудь семейному делу. Это был довольно большой пакгауз у реки, в котором хранились португальское вино, которое импортировал мой дядя, и британская шерсть, которую он экспортировал. Вдобавок он занимался полузаконной торговлей французским батистом и другими тканями — товаром, на который было наложено взаимное эмбарго нами и нашими врагами по ту сторону Ла-Манша. Дело в том, что всегда существовал огромный разрыв между ненавистью к французам, порождаемой политиками, и любовью к французским товарам, порождаемой модой. И пусть газеты и парламентарии порицают французских агрессоров, леди и джентльмены все равно будут требовать французские наряды.

Войдя в пакгауз, я чуть не задохнулся и не потерял сознание от обрушившегося на меня запаха шерсти. В пакгаузе — огромном, с высоким потолком — стояла страшная суета, поскольку я прибыл как раз во время таможенного досмотра. Мускулистые работники таскали ящики или складывали их штабелями, упаковывали или распаковывали их по требованию таможенного инспектора. Конторские служащие бегали с амбарными книгами, пытаясь зафиксировать, что было сдвинуто с места и куда.

Я напрягся, как боец перед матчем, увидев в дальнем конце склада своего дядю. Он вскрывал ящики железным прутом по указанию толстого, обрюзгшего рябого лизоблюда, чей доход зависел от выявления нарушений и получения взятки от нарушителя. По его лицу было понятно, что ему ничего не удалось обнаружить. Дядя всегда был осторожным человеком. Подобно моему отцу, он считал, что не требуется много поводов, дабы выгнать евреев из Англии, как они были выгнаны из. других стран (как, собственно, их прогнали и из Англии много лет назад). Потому он всегда соблюдал закон, когда это было возможно, а если это было невозможно, то нарушал его с превеликой осторожностью. Обычный инспектор вряд ли нашел бы контрабанду.

Я наблюдал за ним и восхищался его спокойствием и тем уважением, которое он внушал. На отцовских похоронах дядя Мигель не выглядел сильно постаревшим по сравнению с тем, каким я его помнил. Его волосы начали кое-где серебриться, короткая бородка совершенно поседела, морщины на лице говорили, что ему около пятидесяти, но глаза были по-прежнему молоды и движения энергичны. Вряд ли он вышел бы на ринг, но был крепким мужчиной с хорошо развитыми мускулами. Он был хорошо одет, и платье подчеркивало достоинства его фигуры. Он не следовал французской моде, которой тайно способствовал, но платье его, пошитое из тонкого сукна темного цвета, было безукоризненно чистым и напоминало о строгом фасоне деловых людей Амстердама, среди которых прошли его юные годы.

Пока я наблюдал за дядей, ко мне подошел смуглый мужчина средних лет, явно обеспокоенный. Было видно, что он еврей, но чисто выбритый и одетый, как обычно одеваются английские купцы, — в сапогах, холщовых брюках, рубашке и простом длинном камзоле. На нем не было парика, и его собственные волосы, как у меня, были зачесаны назад и схвачены лентой. Глядя на этого мужчину — англичанина по платью и манерам, еврея по наружности (по крайней мере это было очевидно другим евреям), — я подумал, что, вероятно, так выгляжу сам в глазах англичан: скромно одетый и опрятный, но тем не менее явный иностранец. .

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен? — спросил мужчина с дежурной улыбкой. Он помолчал и снова пристально на меня посмотрел. — Господи, разрази меня гром, если это не Бенджамин Лиенцо.

Тогда я узнал в мужчине Джозефа Дельгато, который долгие годы был помощником моего дяди. Он поступил на работу к дяде, когда я был еще мальчишкой.

— Я не сразу узнал тебя, Джозеф. — Я занервничал, когда возникла долгая неловкая пауза. Многое пронеслось у нас в головах, но, не сговариваясь, мы оба решили, что сказать было, собственно, нечего. Я тепло пожал его руку. — Ты прекрасно выглядишь.

— Ты тоже. Рад, что ты вернулся домой. То, что произошло с твоим отцом, ужасно. Ужасная вещь.

— Да, спасибо. — Интересно, думал ли он, что я помирился с семьей после похорон. Он выглядел растерянным, но, вероятно, считал, что его просто не посвятили в семейные дела.

— Мистер Лиенцо должен скоро освободиться. Таможенный инспектор устал от тщетных попыток уличить твоего дядю в каком-либо нарушении, поэтому устраивает показательный досмотр, после чего, разумеется, вежливо примет взятку.

— Зачем давать ему взятку, если он не нашел никаких нарушений? .

Джозеф улыбнулся.

— В коммерции столько же притворства и хитрости, как в боксе, — сказал он, довольный, что удостоил меня чести, упомянув бокс. — Если бы мы не предложили ему, так сказать, символически выразить наше уважение, он бы сам придумал, чего мы такого нарушили, и это создало бы нам массу проблем и обошлось бы дороже, чем простая взятка. Потому что нам пришлось бы платить юристам и судьям, парламентариям и муниципальному совету, а также многим другим органам власти. Благоразумнее заплатить ему. Так он становится нашим сотрудником, а не нашим гонителем.

Я кивнул и увидел, как мой дядя протягивает инспектору небольшой кошелек. Инспектор поклонился и удалился с довольным видом. Он действительно должен был остаться довольным. Дядя, как я узнал позже, дал ему двадцать фунтов — намного больше, чем тот получил бы от англичанина, занимавшегося такой же торговлей, что и мой дядя (по крайней мере, если он не был уличен в контрабанде). Такие люди наживались на евреях, пользуясь их страхом преследования.

Завершив дело с инспектором, дядя повернулся в мою сторону и посмотрел на меня с некоторым, но не сильным удивлением, словно посещение пакгауза было для меня обычным делом. Он подошел и пожал мне руку тепло, как закадычному другу.

— Дядя, — просто сказал я, так как хотел, чтобы эта встреча носила сугубо деловой характер.

Моего дядю было нелегко удивить, поэтому, когда он приподнял одну бровь, повернувшись ко мне, я посчитал это за достижение.

— Бенджамин, — сказал он, кивнув, и снова обрел самообладание.