Я стою тут на улице, в Хаммарсе, вокруг – море и тучи, и я чувствую… близость.

Иногда девочке разрешали надевать его коричневые или зеленые вязаные кофты с кожаными заплатками на локтях и кляксами штопки. Кофты были ей велики и почти волочились по полу. Каждый день он катался по побережью на красном дамском велосипеде. Девочка стояла на пороге, закутавшись в его вязаную кофту, и смотрела, как он исчезает за поворотом на узенькой тропинке. На Форё повсюду камни. На пляже. Вдоль дорог. Замурованы в стены, которыми обнесены дома. Самые крупные и старые камни называются «раукары». Как-то раз летом девочка вместе со своим братом Даниэлем отправились на другой конец острова, чтобы внимательнее рассмотреть раукары. Даниэль говорил, мол, сестренка у него такая худенькая и тонкая, что даже страшно – вдруг она провалится в скотную решетку.

Раукары – каменные образования, возраст которых составляет четыре миллиона лет. Они поднимаются из моря и тянутся к небу. Они напоминают головы – крупные странные мужские головы, а летом на них растут трава и цветы, и на раукары забираются дети.

У Даниэля и девочки были собственные комнаты, расположенные через стенку в дальнем конце дома. Отец разрешал детям писать и рисовать на дверях. Душ и туалет у них были общие. Воды не хватало, поэтому принимать душ разрешалось только раз в неделю, а если ты справил только малую нужду, то спускать воду было запрещено, однако девочка все равно спускала, чтобы Даниэль не догадался, что она ходила в туалет. Даниэль был на четыре года старше девочки и на двери написал: «Трахаться!» Ингрид считала, что это уж чересчур. Одно дело – позволить детям писать и читать на дверях, и совершенно другое – одобрить слово «трахаться», однако папа решил, что ничего страшного в этом нет, поэтому больше никто и внимания не обращал. Детям также разрешалось не прибираться и разбрасывать вещи. Не в доме, нет – там всегда было чисто и прибрано, об этом заботилась Ингрид. У каждой вещи имелось свое место, и всему было свое время, но в своих комнатах детям позволялось не прибираться. Никакой уборки от них не требовали. Это было что-то вроде договоренности. Когда дети находились у отца, никто из взрослых не имел права приказать им: «Пойди приберись в комнате». Комната девочки была маленькой, с цветастыми обоями. На тумбочке стояло радио, а на шкафу – ящик со старыми журналами, которые она читала каждое лето. Из-под кровати выглядывали два пустых чемодана.

Когда дверь в отцовский кабинет была закрыта, стучаться запрещалось. Обычно потому что он сидел и что-то писал. Или занимался с Даниэлем немецким. Девочка знала – Даниэль на все, что угодно, готов, лишь бы отец его не мучил немецким. «Ich bin der Geist, der stets verneint! Und das mit Recht; denn alles, was entsteht, ist wert, daß es zugrunde geht»[8], – говорил отец и громко смеялся. Урок вот-вот начнется. Даниэль сидит в кабинете отца в кресле, том же самом, на которое садится девочка, заходя к отцу. Сейчас же она вроде как заблудилась. Она и сама не знает, как это вышло – вообще-то она сбиралась не сюда, а в гараж, или к себе в комнату, или на луг – пособирать луговой земляники на десерт, но случайно забрела сюда и теперь подглядывает в щель за своим старшим братом. Тот обхватил голову руками, темные волосы падают на лоб и глаза. «Ich bin der Geist, der stets verneint». Немецкая грамматика ребенку не по силам. Да еще и на каникулах – это, наверное, хуже всего. Девочка думает, что это мать Даниэля придумала, чтобы отец учил его немецкому. У их матерей бывали вдруг такие странные идеи – вроде как отцу положено иногда заниматься детьми. И сейчас девочка стояла в дверях и смотрела, как брат держится за голову. Наверное, она шевельнулась – возможно, почесала один из сотни комариных укусов, потому что отец повернулся и посмотрел прямо на нее. Брат поднял голову и тоже посмотрел на нее. Она стоит на пороге, светлая кожа и голубое платье, и она смотрит на них, и чешется, и хочет что-то сказать, но молчит – коротенькое платье, тугой хвостик, ножки-спички. Никто ничего не говорит, сейчас не ее очередь находиться в этой части дома, и не ей надо учить немецкий. Отец поднимается, подходит к двери и прикрывает ее, не глядя на девочку.

У папы с девочкой есть договоренность. Об этом они написали в его дневнике. Или, как его еще называют, альманахе. Дневник лежал на письменном столе. У каждой вещи имелось свое место, и всему было отведено определенное время. И разговаривать с отцом девочке тоже полагалось в свое время.

Она потянула вниз синее платье – за лето то стало совсем коротким. Девочка сидит в одном кресле, а отец – в другом. Прошло много времени, но потом он посмотрел на нее почти с отчаянием и сказал:

– Проблема в том, что между нами колоссальная разница в возрасте. Нам просто-напросто особо и разговаривать не о чем.

Девочка не знала, что на это ответить, и заерзала. Она поняла – во время разговора отец почему-то расстроился, но что с этим делать, не знала. Разница в возрасте составляла сорок восемь лет, а сорок восемь лет – срок немалый. Тут уж не наденешь семимильные сапоги и не побежишь с отцом наперегонки, да и, честно говоря, для отца говорить подобное было довольно недальновидно. Разумеется, между ними была огромная разница в возрасте, и поделать с этим никто из них ничего не мог. Девочка рассказала ему о том, что ей хочется особое кресло, такое красивое, какого ни у кого в целом мире больше нет.

– Это что, метафора? – спросил отец.

– Как это?

– Порой вещь вовсе не та, какой кажется, а другая. Это называется метафоры. Вопрос мой следует задать так: это кресло – оно что-то символизирует для тебя? Что-то, о чем ты думаешь? И о чем мечтаешь?

– Нет, наверное, нет.

– Может, это волшебное кресло?

– Нет! – Девочка вздохнула. – Это просто кресло.

Когда девочке было девять, ей подарили проигрыватель. Его поставили в старый гараж, выходивший в лес. Гараж переделали в танцевальный зал. Девочка много лет, на радость отцу с матерью, занималась балетом. Отец говорил, что если она собирается стать балериной, то ей надо заниматься ежедневно по два часа. Он положил в гараже сосновый пол, на котором можно было танцевать, а