желаю тебе вечной тоски и вечных надежд, потому что без тоски жить невозможно».

О чем он говорил? «Без тоски жить невозможно». Вряд ли же он говорил об этой невыносимой тяжести, об этом голоде. Об этом страхе. Я тоскую о маме все время. Вот опять она уехала. На этот раз – в Америку. Сказала, что в следующий раз возьмет меня с собой. Но сейчас я останусь в Осло и буду ходить в школу. А бабушка за мной присмотрит. Мамы не будет несколько месяцев. Я боюсь потерять ее, боюсь, что она не вернется, боюсь, что она исчезнет. Но под «вечной тоской» папа подразумевает не страх. Мы с мамой говорим по телефону, и перед тем, как положить трубку, договариваемся о времени, когда она позвонит. Это сегодня. Скоро. За полчаса до оговоренного времени меня начинает подташнивать, и я хожу вокруг телефона. Звонок. Тремя минутами раньше назначенного – но это не мама. Это какая-то добродушная женщина, которая хочет поговорить с бабушкой. Почему не мама? Почему мама не позвонила на три минуты раньше, чтобы избавить меня от этого страха? И почему у этой женщины такой добрый голос? Разве она не знает, что моя мама умерла? Бабушка берет трубку, говорит что-то, но быстро заканчивает разговор. Она говорит собеседнице, что мы ждем международного звонка из США. Я ерзаю на стуле. Бабушка кладет трубку и смотрит на меня.

– Если будешь вот так сидеть и ждать, то только изведешься.

Бабушка смотрит на часы. Зачем это она смотрит на часы?

– Ты почему на часы смотришь? Сколько время?

– Не «время», а «времени».

– Сколько времени?

– Не знаю. Просто смотрю, и всё. Без причины.

– Ты переживаешь?

– Ничего подобного. Переживать мне совершенно не из-за чего. С чего бы мне переживать?

– Потому что мама не звонит.

– Скоро позвонит.

Существует бесчисленное количество способов умереть. Авиакатастрофа. Убийство. Тромб. Стрелки на всех часах в доме уже миновали нужное время. Люди просто-напросто исчезают с поверхности земного шара. Мама такая непостоянная, она не совсем принадлежит этому миру – вдруг она упадет в пропасть? Я представляю себе, как она падает, падает и падает. Она должна была позвонить пятнадцать минут назад. Интересно, когда маму будут хоронить, то в церкви мне придется сидеть рядом с бабушкой? Я начинаю плакать. «Потому что без тоски жить невозможно». Какова вероятность, что мама заставила бы меня столько ждать, ведь она знает, насколько я напугана? Какова вероятность, что с ней случилось что-то ужасное? Уже сорок пять минут прошло. Я встаю со стула и выпрямляюсь. Я встаю со стула, встаю со стула, выпрямляюсь и рыдаю.

– Она… у нее истерика… – слышу я бабушкин шепот.

Я стою посреди комнаты и захлебываюсь рыданиями. Бабушка держит в руках трубку и не сводит с меня глаз. Она позвонила врачу. Мама должна была позвонить час назад, и я перехожу из комнаты в комнату в маминой огромной квартире. Останавливаться мне не хочется, рыдания рвутся наружу. Я уже сто тысяч лет хожу вот так, так что похожу и еще сто тысяч лет. Для скорби согласные звуки не нужны, гласных достаточно. Достаточно одного-единственного звука. Я хочу, чтобы от моих рыданий небо пошло трещинами. В этом моя волшебная сила – в хождении и рыданиях, но она действует, только пока я не умолкаю. В квартире полным-полно вещей. В умении собирать вещи с мамой никто не сравнится. А потом она бросает эти вещи, уезжает и наживает новые, от которых после тоже уезжает, так что по всему миру разбросаны квартиры, дома и гостиничные номера, битком набитые мамиными вещами. Вазами, блюдами, куклами, фотографиями, диванами, журнальными столиками, обтянутыми шелком стульями, снова фотографиями; пурпурно-красные бархатные шторы, шелковые цветы, табуретки, платья, одеяла, картины, письменные столы, комоды, чемоданы, ковры, тарелки…

«Жить невозможно».

Прошло уже два часа, и никто мне с точностью не скажет, жива ли мама. Никто не может мне поклясться в этом. Бабушка просит меня успокоиться. Она говорит:

– Мама просто опаздывает. Все могут опоздать. Когда у нее будет время, она обязательно позвонит.

– Можешь поклясться, что с ней ничего не случилось?

Отвечает бабушка не сразу.

– Поклясться я ни в чем не могу, но я практически уверена.

Этого мне недостаточно. Я снова принимаюсь рыдать и бродить по комнатам, проклиная бабушку за то, что оторвала меня от этого занятия.

Когда в дверь позвонил врач, я решила, будто это явился с печальным известием священник. Я такое видела в кино. Это либо священник, либо полицейский. Богу все равно. А я – если продолжу бродить из комнаты в комнату и кричать, если я не сдамся, если покажу, что могу без устали бродить вот так, то, возможно, я верну ее. Главное – не останавливаться. Приходит женщина-врач, которую вызвала бабушка. Это та самая высокая худощавая женщина с низким голосом, у которой была сложная жизнь и которая спрашивает меня, хорошо ли я учусь. Сейчас она качает головой и говорит:

– Это ненормально.

Она скрестила руки на груди. Что ответила ей бабушка, я не знаю. Доктор достает стетоскоп, слушает мое сердце, после чего начинает было ходить за мной по комнатам, но это ей быстро надоедает.

Может, доктор мне скажет, когда мама наконец позвонит? Может, доктор скажет мне, чего Богу от меня надо? Может, доктор убедит меня, что мама жива? Доктор убирает стетоскоп в сумку и говорит, что не видит иного выхода, кроме как дать мне успокоительное.

– Но вообще таблетки тут не выход, – расстроенно говорит доктор и разводит руками.

Когда врач уходит, бабушка скрывается в кухне. Я брожу по комнатам и рыдаю. Мой путь начинается в прихожей, откуда я иду на кухню, потом в столовую, библиотеку, гостиную, и все заново. Бабушка неподвижно стоит в кухне и шепчет мое имя каждый раз, когда я прохожу мимо. В мамину смерть она не верит. Очень часто что-то мешает нам, и мы не звоним вовремя. «Но Господи ты Боже мой, – наверное, думает она, – могла бы и позвонить, знает ведь, какой бедлам начинается, если она не звонит».

– Иди-ка сюда, дружок, – зовет бабушка, – иди, расскажу тебе кое-что. Дай руку.

Я протягиваю ей руку, но не умолкаю, хотя рыдаю чуть потише. Я уже устала ходить и рыдать. Бабушка наливает в стакан воды, разламывает пополам таблетку, которую дала врач, и просит меня проглотить половинку. Вторую половинку она убирает в сумку.

– Сейчас будем ужинать, – говорит она, – а мама скоро позвонит, обещаю.

Она смотрит, как я глотаю таблетку.

– А