— Откуда ты знаешь, что Артур «чудо как хорош», если вы почти не разговаривали?

— Элизабет, если бы ты его видела, вопросов бы не задавала.

— А с бедным Стэнли как?

— Ну, Стэн не будет возражать. Он знает, что у нас с ним не серьезно.

Принесли ветчину с картошкой. Карен уплетала за обе щеки и трещала о немце Артуре Ландау, а Элизабет гоняла еду по тарелке и слушала, стараясь не думать о подкатившей тошноте.

— Теперь твоя очередь, — объявила Карен. — Доктор сделал предложение, которое ты сперва отвергла, а после передумала, потому что у него, хм, умелые руки?

Несмотря на слабость, Элизабет захихикала, но живот скрутило так, что на глазах выступили слезы.

— Карен, он хирург, а не просто доктор. Еще он женат, о чем забыл рассказать мне сразу.

Карен хихикала за компанию с сестрой, но тут осеклась. Она протянула руку и сжала ладонь Элизабет, уронив вазу с тюльпаном. Вода потекла в тарелки, а солонка и вилка слетели на пол.

— Ненавижу его! — воскликнула Карен. — Он дурак.

— Не-ет, это я дура…

Элизабет поняла, что плачет. Подошла официантка и спросила, не нужно ли чего еще и все ли в порядке с едой, которая осталась почти нетронутой. Если что-то не так, следует доложить шеф-повару, мадам желает подать жалобу? Элизабет глотала слезы и не могла вымолвить ни слова.

— Уйдите! — велела Карен, и официантку как ветром сдуло.

Сестры сидели, держась за руки, над утопшим ланчем, и Элизабет тихо плакала, сама не зная почему. Боль, которая ее терзала, была куда сильнее, чем от крохотной ранки, которую нанес хирург. Его она не любила и по-настоящему никогда не верила, что полюбит. Так почему слезы текут, словно он тот единственный?

Немного погодя Карен попросила счет и достала кошелек из сумки сестры. Она проводила Элизабет на вокзал, и по пути ту стошнило в канаву.

— Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен.

— Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься.

— Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим.

— Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь!

— На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет!

Они обнялись. «Карен такая худенькая!» — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы.

— Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.

Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать.

Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают.

Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости?» — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы.

Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья.

Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах.

Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем.

Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне!» Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной.

Папа наклоняется вперед, вправо, влево, и Элизабет головой вниз падает в пустоту. В полете, прежде чем папа ее поймает, хочется одновременно смеяться и кричать от ужаса. Папино лицо, небо и звезды кружатся в невообразимом калейдоскопе.

В ушах звенит — ее будит туннель. Папа умер, а Карен в Кэтфорде почти не появляется. Теперь там одна мама, и Элизабет с ужасом ждет дней и ночей, когда нет дежурства и нужно ехать домой. Она бы вообще не приезжала, но не бросать же мать одну.

В комнате отдыха медсестер у Элизабет свой шкафчик и две вешалки в общей гардеробной. Спертый воздух пахнет тальком, потом и сигаретами. Там всегда наготове горячий чайник и гладильная доска, везде висит форма, на веревке через всю комнату — два десятка фильдеперсовых и нейлоновых чулок, на спинках кроватей трусы.

Девочки смеются до неприличия громко, расхаживают в одном белье и сорочках. Ничем их не проймешь: они все видели и все знают не понаслышке. С ними Элизабет раскрепощается, полной грудью вдыхает дурманящую свободу.

Оказывается, можно быть одной Элизабет в палате и совершенно другой с девочками. Старшая медсестра довольна: сестра Оливер старательно учится, добросовестно работает и разговаривает вежливо.

Девочки тоже довольны. Элизабет Оливер — темная лошадка; когда появилась в больнице, была тихоня тихоней — воды не замутит, а сейчас вон как осмелела, не боится посмотреть доктору в глаза.

А один хирург советуется с ней не меньше, чем со старшей медсестрой. Он красивый, но чересчур серьезный, а Элизабет кажется, что ранимый и чувствительный. Его зовут мистер Каффин. Чарльз. У Чарльза квартира в Пимлико.

Некоторые вещи Чарльз называет обычными, и Элизабет, хоть и считала их особенными, чуть ли не с облегчением осознает, что ошибалась. Он уверен, что секс, во-первых, для развлечения и только во-вторых — для продолжения рода. Он очень любит ее, и с ней секс не просто развлечение, но нужно позаботиться, чтобы и до продолжения рода не дошло. Чарльз очень добрый и организованный, он проверяет, верны ли подсчеты Элизабет.

Элизабет боязно, но очень любопытно. Странно лишь, что в моменты обещанного наслаждения, самые для нее интересные, она чувствует, что лакомится остатками с барского стола, за которым пирует Чарльз.

Потом Чарльз угощает ее сигаретой. Они в Пимлико, лежат в его постели. Чарльз смотрит в потолок, на стене тень его мужественного профиля. Элизабет затягивается. Вкус у сигареты отвратительный, но она ни разу не кашляет. Разве это не лучшее доказательство того, что она теперь женщина? Ничуть не хуже, чем давешняя гимнастика.